5 декабря 1940 г.
День Сталинской конституции. Все газеты только об этом. Между прочим, вчера у меня были неприятности в связи с этой датой. Готовя стенгазету, я переписывала чертежным шрифтом передовицу, художественно оформлял газету Шурик Королев — получилось красиво. Прежде чем вывесить ее, понесли для проверки парторгу Вере Николаевне. Она прочитала и вернула, чтобы переписала все, да еще выругала меня. Оказалось, что имя Сталина нельзя переносить со строки на строку (разбивать на слоги) и, кроме того, нельзя писать сокращенно «тов.», а надо полностью — «товарищ И.В. Сталин». Так до ночи и просидела над переписыванием.
Вера Николаевна сказала, что «давно надо было об этом знать», а я, действительно, только теперь обратила внимание на то, что его имя печатают в газетах всегда крупно, жирным шрифтом, а если в списке, то не по алфавиту, а сначала его, а потом всех остальных. (Впрочем, членов Политбюро тоже печатают не по алфавиту, а в каком-то особом порядке, и папа замечает всегда, если одни фамилии начали печатать ближе к началу, а другие — дальше. Говорит, что это «неспроста»). Впервые задумалась я и о том, что на сегодняшнем торжественном собрании избирали не только обычный президиум, в который входят директор школы, учителя, комсорг и парторг, но и Почетный президиум — Политбюро ВКП(б) во главе с генсекретарем товарищем И.В. Сталиным. Так бывает и на всех праздничных вечерах — ноябрьских, первомайских. И всегда после объявления Почетного президиума все встают и долго аплодируют, пока не кончит аплодировать директор школы или представитель Райкома. И ведь то же самое в эти дни происходит на всех собраниях, во всех городах, на всех заводах и колхозах всей страны! И так из года в год… Так принято. А зачем?
Или вот еще, что смущает меня: почему И.В. не возражает, когда видит, как его портреты, скульптуры размещают везде, где только можно, вплоть до маленьких магазинчиков (такой портрет, украшенный кумачовыми бантами и бумажными цветами, выставлен сегодня даже в окне нашей керосиновой лавочки).
А на барельефах, на монетах, где четыре профиля классиков марксизма, он тоже на первом месте… Мне кажется, что Ленин не согласился бы на подобное. Вспомнила сейчас — у мамы в библиотеке время от времени по распоряжению Глав. ЛИТО (не знаю как это учреждение расшифровывается) проводится проверка книжного фонда и изымается по спискам ряд книг, иногда несколько десятков названий. И так по всем библиотекам. Эти книги мешками отвозят в Коллектор. Все это делается вечерами, и мама тогда задерживается допоздна. Однажды мама сказала, чтоб я пришла после закрытия библиотеки помочь ей, где она с помощницей должна была по акту оформить много книг. Хотя эта работа секретная, но мама решила, что раз я комсомолка, то мне можно. И вот меня удивило, что среди многих книг незнакомых мне авторов, подлежащих списанию, была названа и книжечка писателя-антифашиста Леона Фейхтвангера, которая недавно была у нас дома — «Москва. 1937 год». Там он очень хорошо пишет о нашей стране и обо всем, что видел во время поездки по Союзу. За что же списывают эту книгу? Мама сказала, что она тоже удивилась сначала, но потом решила, что видимо из-за того, что в одном месте писатель говорит о скульптурах вождей, которые почему-то в нашей стране ставят в большом количестве и не всегда уместно. Так он видел бюст Сталина при входе на выставку картин Левитана в Русском музее, и ему непонятно, почему бы там не поставить портрет художника. (А ведь мы с мамой тоже были на этой выставке, и этот бюст мраморный я помню, и то, что он тогда нас ничуть не удивил — тоже помню). Тогда в библиотеке меня больше всего поразил не тот факт, по какой причине списывают те или иные книги, а просто само уничтожение книг, когда их привозят в Коллектор и принимают по списку, после этого сами библиотекари должны рвать эти книги (в присутствии комиссии), паковать в мешки (чтоб ни один листок не пропал), опечатывать и сносить в подвал, где мешки эти сжигают в кочегарке… Только после этого будет подписан акт сдачи. А если библиотекарь какую-нибудь книгу не сдаст, или нечаянно пропустит, то его уволят, а может быть, и еще хуже будет. Все это я выспросила у мамы, когда шли поздно вечером после работы в библиотеке. На все мои возмущения и недоумения мама сказала — так надо. И взяла с меня слово, что я никогда никому не буду говорить об этом. Я обещала. И никому не говорила, понимая, что могу подвести маму. А вот теперь вдруг все вспомнила и записала… Наверно, лучше бы вырвать эту страничку, но я лучше теперь буду и эту тетрадь хранить в своем тайничке (удивительно удобный получился — легко в него и положить, и достать). Но каким все же грузом лежит на душе сознание того, что надо что-то скрывать, прятать в тайник…
12 декабря 1940 г.
В газетах:
Депутаты Советского народа.
Великий вклад в марксистскую теорию (о выступлении тов. Сталина о государстве).
Наступление англичан в Ливии.
Итальянское отступление в Албании.
Десять лет Академии им. Сталина.
Револьвер Чапаева.
Сегодня идти с политинформацией к моим работницам, и что-то никаких мыслей у меня по поводу того, что в газетах: у англичан «наступление», у итальянцев «отступление», а что им нужно в Ливии и Албании, и кто прав, а кто виноват — ничего не знаю.
Хорошо, что хоть вопросы теперь не задают, молча все выслушивают, благодарят и расходятся. А если что читаю им дополнительно, то готовы часами слушать, хотя у всех дети, семьи. Говорят, что с Нового года десятиклассников освободят от всех общественных нагрузок, чтоб готовились к гос. экзаменам. Это, конечно, правильно, но расставаться с моей группой даже жалко — привыкла к ним.
26 декабря 1940 г.
В газетах:
Неуклонно осуществлять Указ от 26 июня.
Об ошибках при рекомендации комсомольцев в партию.
На англо-германском фронте.
В газетах снова об Указе от 26 июня, насчет закрепления всех на своих рабочих местах, и о том, что за опоздание на 5 минут — под суд. И многих осудили. Об этом шепчутся в очередях, рассказывают соседи на кухне… Но и говорить об этом как-то боятся. Я заметила, если двое говорят о чем-то государственном и подходит кто третий, то замолкают или переводят разговор на другое. Только Галкин отец, как выпьет, так говорит обо всем и ругается, а мать плачет и уговаривает его замолчать: «Погубишь ты нас, погубишь…». А он начинает тогда кричать: «Да что я, даже дома не имею права высказаться?!» — и мы с Галкой тогда скорее одеваемся и уходим. Я сначала думала, что Галка с матерью просто стесняются передо мной за отца, а теперь поняла, что даже боятся… То, что мой папа партийный работник и в Смольном работает, как-то и меня делает для них (по их мнению) чужой и опасной, и теперь я стараюсь реже бывать у них. Между прочим, я от отца Галки впервые узнала, что в колхозах давно уже все закреплены и не имеют права никуда уезжать без согласия председателя («А председатель — черта с два отпустит», — сказал Иван Трофимыч и выругался). А если самовольно уедешь из деревни, то и не пропишут нигде, и на работу не возьмут, так как у них, оказывается, даже паспортов нет. (А как же Маяковский писал: «Я достаю из широких штанин…»? Но ведь крестьян больше, чем рабочих, а паспорта, значит, только у меньшинства?..). Так многие колхозники всю жизнь и сидят в своей деревне и даже в городе ни разу не были. Ну, старики, может, и привыкли, а молодые как же? Некоторых, правда, в ВУЗы направляют. Ну, а если нет среднего образования?..
