Бойцы ворчат, но понимают, что по-другому нам в бригаду скоро не попасть. Я даю им пять минут на "орошение растительности". Шевчук щелкает дэпэшкой. Здесь чисто, несмотря на обилие хвойных деревьев, которые куда охотнее, чем лиственные, накапливают радионуклиды.
Я отхожу в сторону и закуриваю. В который раз меня одолевает бессильное отчаяние при виде обреченной природы. Сколько поколений пройдет, пока снова можно будет пить воду из этого ручья?
Вздрагиваю от неожиданности - тихо подошедший Шевчук вполголоса говорит мне: "Там, гляди, под раздвоенной сосной...". Я поворачиваю голову и вижу красавца-лося, застывшего под деревом. Может, ему повезет, ведь он уже довольно далеко от станции... Шевчук спугивает его, пытаясь отогнать в сторону границы зоны. Зачем, ведь через ограду ему не перебраться...
Все живое в зоне обречено.
...В тот вечер мы успели в аккурат к открытию бани. После душа, надев чистое белье и подарок Геныка - шикарный танкистский комбинезон, я уселся в нашей палатке на кровать и вытащил свой последний НЗ - пол-бутылки "Пшеничной". Бойцы притаранили мне "привет начпрода", сухпай: пол-кирпича черного хлеба, банку тушенки, кусок сыра, пачку печенья "Шахматное" и банку сгущенки. Под койкой у меня стоял едва початый ящик "Боржоми" - шахтари исправно обеспечивали меня минералкой. Кстати, неделю - или две? - назад всех офицеров перевели в отдельную, командирскую палатку. Мы с Геныком отказались - какая разница, где ночевать, а к нашей РАСТовской епархии мы уже как-то приросли. Начальство не настаивало, а шахтари, по-моему, зауважали нас еще больше.
Я выпил водки, неторопясь закусил тушенкой, выпил еще, закурил.
Водка не брала. Ну ни на чуть. Я встал и взгянул на себя в зеркало, укрепленное на спинке верхней койки. Из него на меня смотрел изможденный мужик с белесо-мучнистым лицом, черными кругами под глазами, тонкой шеей и коротким ежиком волос неопределенного цвета. На шее и на лбу, в местах, не прикрытых воротником или лепестком, темнели бурые пигментные пяна. От прошлого меня остались лишь усы, которые по странной прихоти то ли радиации, то ли пропиточного материала лепестка порыжели...
Гражданка казалась чем-то из другого измерения. Я с трудом вспомнил, как зовут моего завкафедрой.
Размеры вселенной сузились до границ зоны и территории бригады.
Полный п...ц. Прострация. Я сидел и бессмысленно пялился в стену.
Наверное, водка таки достала.
...Дрюня заскочил в палатку и растормошил меня, сказав, что надо идти фотографироваться на пропуск в Чернобыль.
- На кой он мне нужен, я в Чернобыль не ходок, - вяло аргументировал я.
- Ну, на память будет; мы все себе делаем. Я потом поеду с пленкой, отпечатаю, сделаю ламинаты с пропусками... Когда-никогда заедешь в Опергруппу в Чернобыле, хоть пожрешь как человек, - сказал Дрюня, предосудительно глянув на остатки моего пиршества на тумбочке. - Ты когда горячее ел в последний раз?
Я стал вспоминать. Может, на прошлой неделе?
- Вот заработаешь язву, как я... на кой хрен ты над собой издеваешься?
- Ага... Ты начштаба скажи, он мне путевку в пансионат выпишет... В Припять... - огрызаюсь я.
Мы чапаем в Ленкомнату. Серега фотографирует меня снаружи, на фоне палатки.
На следующий день Дрюня привез мне зеленый прямоугольник с бордовыми буквами: "Чернобыль" поверху.
Этот пропуск и теперь стоит у меня в кабинете, в рамке. На быстро выцветшей от радиации фотографии я выгляжу хуже, чем я выгляжу сейчас, став на семнадцать лет старше.
...Но главным было то, что в тот вечер, подумав про себя - хуже уже не будет, - я ошибался.
Прошло еще три дня, в течение которых мы упирались на станции, выгребая последний радиоактивный "навоз" с ЧАЭС.
По-моему, 18-го мы работали на ОРУ-330, открытых распределительных устройствах - сложной системе проводов и трансформаторов, что-то вроде подстанции, с которой электричество подавалось на ЛЭП и на которую "четверка" плюнула существенным количеством ядерной начинки реактора.
Весь день 19-го моя команда провозилась на расстановке блоков, преграждающих въезд со стороны главкорпуса во внутреннюю часть промплощадки - акция, которая запомнилась мне своей бессмысленностью из-за того, что каждые пять минут перед нами возникала очередная машина, которой во что бы то ни стало и именно сейчас нужно было проехать вовнутрь... По-моему, в одной из машин я увидел академика Легасова, но ручаться за это не могу. Каждый раз нам надо было с помощью автокрана убирать два блока с дороги, пропускать машину и ставить блоки назад... После пятого-шестого повтора прибежал опергрупповский полкан, по-видимому, наблюдавший за нашими упражнениями из окна главкорпуса, и с красными от натуги глазами стал орать, что "закрыть проезд тебе было приказано раз и навсегда!" Я смотрел на брызгающего слюной полкана и дивился своему пофигизму. После того, как он отвалил, из корпуса к нам вышел гражданский с грустным лицом и очень вежливо осведомился, по чьему распоряжению мы расставили заграждение. Я сослался на Опергруппу МО СССР. Он сказал: "Угум..." и ушел обратно, а еще через пару минут примчался все тот же полкан и велел нам убрать блоки с проезда, после чего валить на помывку... Чего у них там не вытанцовывалось - осталось тайной, но подобные разнотолки в мою бытность на ЧАЭС происходили часто.
Наконец, 20-го я выехал в третью, ночную, смену, когда мы прочесывали промплощадку, подбирая последний оставшийся мусор, который можно было погрузить на борт руками... В полумраке скудного ночного освещения площадки я наткнулся на нечто, занимающее особое место в моих воспоминаниях о Чернобыле.
Где-то в районе второго энергоблока я вышел на фундаментального вида теплицу, в которой рачительные - до войны... - хозяева ЧАЭС выращивали... розы. После аварии до них никому не стало дела, и под воздействием радиации розы покорно умерли. Они так и стояли на клумбах, когда я их нашел - с гордо поднятыми желтыми бутонами, которым никогда не суждено было распуститься, покоившимися на желтых же стеблях, покрытых желтыми же шипами...
Хлорофилл в розах был убит. Зеленого цвета в них не было.
Потрясенный символичностью увиденного, я долго стоял у теплицы.
...В ту ночь, вернувшись в бригаду, я застал бодрствующего тезку-Иванова в штабной палатке. Он здорово похудел за эти две с небольшим недели, пока я мотался на станцию. Мы сидели и курили одну сигарету за другой. Разговора не было, да мы в нем и не нуждались.
Спать я не хотел.
Есть я не хотел. Как-то совсем отстраненно я зафиксировал тот факт, что последней моей едой был сухпай под водку - почти три дня назад.
