Из событий, вызванных взрывной волной, для нашей темы важен один эпизод, а именно тот факт, что в результате публикации “Постановления” Эмма Григорьевна Герштейн вернула Надежде Яковлевне Мандельштам хранившиеся у нее автографы и машинопись непечатавшихся поздних стихов Осипа Мандельштама. Н. Я. как раз находилась в Москве – приехала на каникулы из Ташкента, где в то время преподавала в тамошнем университете.
Эмма Герштейн “…притащила мне перед самым моим отъездом папку со стихами О. М., оставленную ей Ахматовой, – вспоминает Надежда Яковлевна в «Третьей книге». – Взять с собою эту папку я не рискнула ‹…›. Отложить отъезд я не могла – с трудом добытый билет был у меня в руках, и я уже опаздывала к началу учебного года. В моем положении это могло быть использовано, чтобы выгнать меня и лишить хлеба – того самого черствого хлеба, который мне давала служба. Я крепко выругалась, схватила папку и побежала к Сергею Игнатьевичу Бернштейну. Он жил недалеко от меня ‹…› Сергей Игнатьевич выслушал меня и взял папку. Она пролежала у него и у его брата Сани Ивича[172] все опасные годы послевоенного периода”[173].
Отвлекшись на борьбу с Гитлером, Сталин временно перестал воевать со своим народом, в частности оставил в покое вдову поэта. В эвакуации, в Ташкенте, Н. Я. смогла соединить в своих руках большую часть стихов и прозы Осипа Мандельштама. “Я сначала спокойно держала их у себя, отдавая на хранение только «альбомы», но брали их, впрочем, неохотно. ‹…› Но к концу войны атмосфера стала сгущаться”[174]. В ответ на сгущение атмосферы, встревоженная явными признаками слежки, Н. Я. собирает стихи Мандельштама – автографы и машинопись, а также записи, в разное время сделанные ею, и передает их Анне Андреевне Ахматовой, когда та покидает Ташкент. Анна Андреевна улетела в Москву 15 мая 1944 года, вместе с нею туда переместилась большая часть архива Осипа Мандельштама. Привезенные ею бумаги Анна Андреевна поместила у Эммы Герштейн, где они и находились в течение двух последующих лет.
Вот эту-то папку и “притащила” она Надежде Яковлевне к явному ее неудовольствию: “…до поезда оставалось несколько часов, когда внезапно ко мне пришла Эмма Герштейн. Она испугалась постановления и напечатанной в тот день статьи против Орлова[175] за какую-то книжку о Блоке. С Орловым Эмма “сотрудничала”, то есть незадолго до этой статьи собирала для него материал или что-то вроде этого. Ей показалось, что статья угрожает ей невероятными бедами. В ее трусости, надо сказать, не было ни малейшего здравого смысла. Гибель прошла гораздо ближе к ней, когда уничтожили семью Канелей (так, что ли?), к которой был очень близок отец Эммы. Это, в сущности, была его вторая семья. Но тогда Эмма почему-то не испугалась. Она принимала на свой счет только литературные катастрофы – с Мандельштамом, Ахматовой и даже неприятности Орлова”[176].
Высказывание раздраженное, тон неприятно брюзгливый, высокомерный (чего стоит одно лишь небрежное, сквозь зубы процеженное “так, что ли?” о погибшей семье), не хотелось бы цитировать этот пассаж, однако, в надежде ничьей памяти не оскорбив, считаю нужным его привести: пользуюсь поводом сказать, что в поведении Эммы Герштейн вижу проявление не трусости, а чувства ответственности за доверенные ей духовные ценности. Не так ли поступала сама Н. Я., передавая в надежные руки рукописи Осипа Мандельштама, ту же самую драгоценную папку?
В августе 1946-го она вручила ее Сергею Игнатьевичу Бернштейну.
Фонетик и фанатик. Вопросы фонологии……………Выбор хранителя не был случайным, и то, что он жил неподалеку, если и облегчало дело, но не решало его. Сергей Бернштейн (1892–1970) – выдающийся лингвист, один из основателей ОПОЯЗа, создатель теории звучащей художественной речи, архива фонографических записей декламации поэтов и исполнителей, работ в области экспериментальной фонетики и фонологии, истории литературного языка и стилистики – с Осипом и Надеждой Мандельштамами был знаком издавна, с петроградских-ленинградских времен. Напомню, что Сергей Бернштейн – это тот “фонетик и фанатик”, как называли его коллеги и ученики, который в 1919-м создал в Институте живого слова фонетическую лабораторию, а в 1923-м в Государственном институте истории искусств – Кабинет изучения художественной речи, КИХР, и на протяжении десяти лет, с 1920-го и до середины 1930-го, записал на восковые валики чтение приблизительно ста поэтов-современников, в том числе Александра Блока, Анны Ахматовой, Осипа Мандельштама, Андрея Белого, Валерия Брюсова, Максимилиана Волошина, Михаила Кузмина, Бенедикта Лившица, Николая Гумилева, Сергея Есенина, Владимира Маяковского, Владимира Луговского, Анатолия Мариенгофа, Владимира Пяста, Ильи Сельвинского, Федора Сологуба, Сергея Третьякова и, кроме того, художественное чтение актеров-декламаторов и рецитации устной народной поэзии.
Имя Сергея Бернштейна чаще всего связывают именно с тем, что он (и только он один!) зафиксировал в 1920-е годы их голоса. Однако записи не были самоцелью: они требовались для постановки и разработки проблем звучащей поэтической речи, в частности так называемой “произносительно-слуховой филологии”, фонологической концепции, заинтересовавшей молодого ученого. Ее создатели, Эдвард Сиверс и его последователи, утверждали, что в каждом стихотворном тексте заложены факторы его произнесения, то есть стихотворение или поэма допускает лишь один-единственный правильный способ чтения вслух, а кому, как не автору, владеть этим секретом? С помощью фонографических записей стихотворений в авторском исполнении Бернштейн изучал тембр и высоту голоса, акценты и паузы, их связь с синтаксисом, семантической структурой и в процессе работы всё дальше отходил от положений и методов “произносительно-слуховой филологии”, пока не пришел к полному их отрицанию, к выводу, что “«закон исполнения» в стихотворении не заложен; и даже более того, что нет единого закона исполнения какого бы то ни было стихотворения; для всякого стихотворения мыслим целый ряд не совпадающих между собой и в то же время эстетически законных декламационных интерпретаций. Произведение поэта лишь обусловливает известный замкнутый круг декламационных возможностей”[177].
В стихотворении может быть заложен эмоциональный стиль речи. “Так объясняется проповеднический пафос декламации А. Белого, ораторский пафос в контрастном сочетании с разговорным стилем в декламации Маяковского, стиль слегка взволнованной дружеской беседы в декламации Кузмина, стиль сдержанно-эмоционального повествования, свойственный декламации Блока. Но насыщенный ораторский пафос Есенина, театрально-трагический пафос Мандельштама, стиль скорбного воспоминания у Ахматовой надо признать особенностями декламации этих поэтов в большей степени, чем их поэзии”[178].
