Поездка в столицу требовала больших расходов. Мария Ивановна озабоченно подсчитывала скудный бюджет своего хозяйства и вздыхала. Пришлось брать в долг у племянника «благодетеля» Андрея Андреевича Трощинского. Гоголь тяжело переживал эти финансовые неурядицы, но стремление уехать в Петербург, желание покинуть поскорее провинциальную глушь, сковывающую его надежды и мечтания, превышало все остальное.
Незадолго до отъезда он писал своему дяде П. П. Косяровскому: «Я еду в Петербург непременно в начале зимы, а оттуда бог знает куда меня занесет; весьма может быть, что попаду в чужие края, что обо мне не будет ни слуху, ни духу несколько лет и, признаюсь, меня самого не берет охота ворочаться когда-либо домой, особливо бывши несколько раз свидетелем, как эта необыкновенная мать наша бьется, мучится, иногда даже об какой-нибудь копейке, как эти беспокойства убийственно разрушают ее здоровье, и все для того, чтобы доставить нужное нам и удовлетворить даже прихотям нашим…
Я с своей стороны все сделал, денег беру с собой немного, чтобы стало на проезд и на первое обзаведение, а для обеспечения ее состояния отказываюсь от своего наследия и теперь занимаюсь составлением дарственной записи, по, которой часть имения, принадлежащего по завещанию мне, с домом, садом, лесом и прудами, оставляется матери моей в вечное владение».
Перед самым отъездом Гоголь заехал попрощаться к Капнистам в Обуховку. Сам поэт уже несколько лет, как умер. Сын его Алексей, замешанный в заговоре, тоже отсутствовал. Гоголь встретился лишь с дочерью поэта и сказал ей: «Прощайте, Софья Васильевна! Вы, конечно, или ничего не услышите обо мне, или услышите что-нибудь весьма хорошее!»
В середине декабря 1828 года Мария Ивановна проводила сына и ехавшего вместе с ним Сашу Данилевского до Кибинец. Там умирал старый Трощинский. Он насилу смог подписать письмо к влиятельному другу-сослуживцу Кутузову, поручая его покровительству Никошу.
В морозное зимнее утро тройка ямских лошадей, звеня колокольчиком, повезла обоих друзей навстречу неизведанным испытаниям и треволнениям столичной жизни.
Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде.
Н. Гоголь, «Невский проспект»
В Петербург в тогдашнее время ехать было долго и утомительно. Поездка занимала не меньше двух недель. На почтовых станциях надо было ожидать лошадей, ругаться со смотрителями, отправлявшими путешественников сообразно их чину и званию. Двум молодым студентам, естественно, приходилось запастись терпением. И это тогда, когда все помыслы, все планы были связаны со столицей, когда казалось, что все зависит от того, как скоро ты в ней окажешься. «Может быть, мне целый век достанется отжить в Петербурге, — говорил не раз Гоголь своему другу во время томительно-долгого пути, — по крайней мере такую цель начертал я издавна».
Наконец, миновав Курск, Орел, Тулу, Подольск и даже не остановившись в Москве, Гоголь с Данилевским добрались до Петербурга. По мере приближения к столице волнение и любопытство путников возрастали с каждым часом. Наступил вечер. Вдали показались бесконечные огни, возвещавшие о близости большого города. Молодыми людьми овладел восторг: они позабыли о морозе, то и дело высовывались из экипажа и приподнимались на цыпочках, чтоб получше рассмотреть столицу. Гоголь совершенно не мог прийти в себя; он страшно волновался и за свое нетерпение поплатился тем, что схватил простуду.
Остановились они с Данилевским на Гороховой улице, неподалеку от Кокушкина моста, в людной и грязной части столицы. Квартира в большом перенаселенном доме на четвертом этаже была маленькой, тесной, с глубоко сидящими в толще стены окнами. Простуда дала себя знать. Сразу по приезде пришлось слечь в постель.
За Гоголем ухаживал Яким. С добродушным ворчанием он ставил горчичники и поил горячим чаем. Данилевский на целый день уходил из дому, а возвращаясь, довольный и усталый, оживленно рассказывал о столичных чудесах. Гоголь с завистью слушал и огорчался. На него напала хандра. С неделю пролежал он, ничего не делая, ко всему равнодушный.
Первые впечатления от столицы были обескураживающими. Все оказалось иным, чем он ожидал. В первом же письме к матери от 3 января 1829 года Гоголь жаловался: «Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал. Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь совсем по-свински, то есть иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали. За квартиру мы плотим восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова и воду. Она состоит из двух небольших комнат и права пользоваться на хозяйской кухне. Съестные припасы так же недешевы, выключая одной только дичи (которая, разумеется, лакомство не для нашего брата). Картофель продается десятками, десяток луковиц репы стоит 30 коп. Это все заставляет меня жить как в пустыне, я принужден отказаться от лучшего своего удовольствия видеть театр. Если я пойду раз, то уже буду ходить часто, а это для меня накладно, то есть для моего неплотного кармана».
Вскоре Гоголь перебрался с Гороховой в дом каретника Иохима на Большую Мещанскую против Столярного переулка. Здесь пролегали Мещанские улицы, населенные ремесленниками, купцами и чиновниками, не подвинувшимися высоко по ступеням табели о рангах. На этих улицах ютились герои будущих гоголевских повестей. По Мещанской улице мимо табачных и мелочных лавок и мастерских немцев-ремесленников будет самодовольно шагать поручик Пирогов, к Кокушкину мосту направится безумный Поприщин, брезгливо заявляя: «Я терпеть не люблю капусты, запах которой валит из всех мелочных лавок в Мещанской; к тому же из-под ворот каждого дома несет такой ад, что я, заткнув нос, бежал во всю прыть. Да и подлые ремесленники напускают копоти и дыму из своих мастерских такое множество, что человеку благородному решительно невозможно здесь прогуливаться».
Дом знаменитого каретника Иохима, того самого, в карете работы которого мечтает прокатиться Хлестаков, напоминал все столичные доходные дома с дворами-колодцами, темными лестницами, унылыми однообразными фасадами. «Дома здесь большие, — писал Гоголь матери, — особливо в главных частях города, но не высоки, большею частию в три и четыре этажа, редко очень бывают в пять, в шесть только четыре или пять во всей столице, во многих домах находится очень много вывесок. Дом, в котором обретаюсь я, содержит в себе двух портных, одну маршанд де мод[28], сапожника, чулочного фабриканта, склеивающего битую посуду, декатировщика и красильщика, кондитерскую, молочную лавку, магазин сбережения зимнего платья, табачную лавку и, наконец, привилегированную повивальную бабку. Натурально, что этот дом должен быть весь облеплен золотыми вывесками».
