«Но часто она выезжала из Витербо в Рим только затем, чтобы повидать Микеланджело. Он был покорен ее божественным умом, и она отвечала ему таким же глубоким чувством. Он получил от нее и хранил много писем, дышавших целомудренной и нежной любовью, писем, в которых сказывалась возвышенная душа».[259]
«По ее просьбе, – добавляет Кондиви, – Микеланджело нарисовал обнаженного Иисуса: безжизненное тело, кажется, вот-вот рухнет к ногам пресвятой матери, но два ангела подхватывают его. Мадонна сидит у подножия креста, залитое слезами лицо ее выражает невыносимое страдание, распростертые руки воздеты к небу. На деревянном кресте надпись: «Non vi si pensa quanto sangue costa».[260] Из любви к Виттории Микеланджело нарисовал также распятого Иисуса Христа, при этом не мертвым, как его обычно изображают, а живым. Обратив лицо к небесному отцу своему, Христос взывает: «Эли! Эли!» В отличие от обычных изображений, где тело распятого Христа представлено безвольно обмякшим, у Микеланджело оно корчится в предсмертных муках».
Возможно, что два великолепных рисунка «Воскресения», находящиеся в Лувре и в Британском музее, также были созданы под влиянием Виттории. На том рисунке, что в Лувре, Христос, сложенный как Геркулес, в гневе отбросил тяжелую надгробную плиту; одна нога его еще в могиле, а сам он, подняв голову и воздев руки, в страстном порыве устремляется к небу, чем-то напоминая одного из луврских «Пленников». Вернуться к богу! Уйти из этого мира, от этих людей, ползающих у его ног, поверженных в тупом страхе. Он даже не глядит на них. Наконец-то, наконец он вырвется из жизненного плена… В рисунке, хранящемся в Британском музее, больше внутреннего спокойствия. Христос уже вышел из гроба, могучее тело парит в ласкающем легком воздухе; он скрестил на груди руки, запрокинул голову и, в блаженстве закрыв глаза, уходит в сияющую высь, подобно солнечному лучу.
Итак, Виттория открыла художнику мир веры. Более того, она дала новый толчок его поэтическому гению, пробужденному любовью к Кавальери.[261] Она не только разъясняла ему божественные откровения, о смысле которых он смутно догадывался, но, по словам Тоде, подала пример введения подобных религиозных мотивов в поэзию. Как раз в первую пору их знакомства и появились «Духовные сонеты» Виттории.[262] Они посылались великому другу по мере того, как выходили из-под ее пера.[263] Микеланджело черпал в этих стихах утешение и поддержку. Прекрасный сонет, которым художник отвечает Виттории, говорит о том, как он растроган и как благодарен ей:
О ты, благословенный дух, что горячей любовью поддерживаешь жизнь в моем дряхлом сердце и не даешь ему умереть, отличая среди окружающих тебя радостей меня, хотя кругом столько более достойных… Такой ты предстала очам моим когда-то, такой и теперь являешься душе моей, чтобы утешить меня… За все твои благодеяния, за то, что не забываешь меня в моих печалях, я пишу, чтобы отблагодарить тебя, ибо полагать, что я в силах отплатить тебе за твои прекрасные, полные живого чувства творения жалкими своими картинами было бы недостойной, пустой самонадеянностью.[264]
Летом 1544 г. Виттория вернулась в Рим, где и прожила в монастыре Санта-Анна до самой смерти. Микеланджело навещал ее. Она заботилась о нем, старалась внести хоть немного радости и уюта в его одинокое существование, сделать ему тайком какой-нибудь подарок.
Но несговорчивый старец, «не желавший принимать подарков от кого бы то ни было»,[265] даже от самых дорогих ему людей, обычно огорчал ее отказом.
Она умерла. Он присутствовал при ее кончине и произнес несколько трогательных слов, которые показывают, какой целомудренно строгой была их великая любовь:
«Меня убивает мысль, что, когда она умерла, я не поцеловал ее в лоб и лице, а поцеловал только руку».[266]
«После ее смерти он долго не мог прийти в себя, – пишет Кондиви, – казалось, у него помутился рассудок».
«Она всегда желала мне добра, – с грустью говорил впоследствии Микеланджело, – и я ей также (Mi voleva grandissimo bene, e io non meno a lei). Смерть отняла у меня большого друга».
На ее смерть он написал два сонета. Один, проникнутый духом платонизма, отличается чрезвычайной вычурностью и каким-то исступленным утверждением духовности; он напоминает ночь, прорезаемую молниями. Микеланджело сравнивает Витторию с молотом божественного ваятеля, высекающим из материи искры высоких мыслей:
Если мой грубый молот придает твердому камню то один, то Другой образ, то лишь оттого, что молот держит живая рука, она его ведет, направляет – посторонняя сила движет им. Но занесенный высоко в небесах божественный молот творит красоту – свою красоту и красоту всего сущего. Ни один молот не создается без другого молота, лишь этот, единственный, дает жизнь и движение всему. Но тем сильнее бьет молот по наковальне, чем выше он поднят; потому так высоко, до самых небес, поднялся надо мною этот молот. И он приведет мой труд к желанной цели, если божественный кузнец поможет ему теперь. До сих пор его удары звучали одиноко.[267]
Другой сонет, более нежный, провозглашает торжество любви над смертью:
Когда та, что исторгла у меня столько вздохов, покинула этот мир, скрылась от себя самой и от меня, природа, считавшая нас достойными ушедшей, залилась краской стыда, а мы – горькими слезами. Но пусть смерть не вздумает хвалиться, что ей удалось погасить это светило из светил, подобно стольким другим. Нет, любовь восторжествовала и вернула ей жизнь на земле и на небе, среди святых! Несправедливая и злая смерть надеялась заглушить громкую славу ее добродетелей и заставить померкнуть красоту ее души. Напрасно! Остались творения, которые освещают ее образ таким блеском жизни, какого ей ее было дано, даже когда она была жива; смертью же своей она завоевала теперь и небо.[268]
Именно в пору строгой и светлой дружбы с Витторией[269] Микеланджело создал свои последние крупные живописные и скульптурные произведения: «Страшный суд», фрески в капелле Паолина и – наконец-то! – гробницу Юлия II.
Когда в 1534 г. Микеланджело, покинув Флоренцию, поселился в Риме, он надеялся, со смертью Климента VII, освободиться от всех прочих работ, закончить гробницу Юлия II и, свалив с души это бремя, умереть со спокойной совестью. Но едва он туда прибыл, как опять дал закабалить себя новому хозяину.
«Павел III призвал к себе Микеланджело и попросил служить ему. Микеланджело отказался, говоря, что, пока не закончена гробница Юлия II, он связан договором с герцогом Урбинским. Тогда папа рассердился и воскликнул: «Тридцать лет я ждал, так неужели, став папой, не удовлетворю своего желания? Я порву договор, и ты будешь мне служить, что бы там ни было».[270]
