class="empty-line"/>
“Александру Ивановичу Вьюркову —
на память о почерке прозаика Платонова.
А. Платонов
4/V.41.
Скромные, достойные, трудящиеся люди уходят молча под зеленую траву – нам же, как доказывает эта тетрадь, обязательно хочется наследить после себя на свете.
4/V.41. А. П.” [82]
На страницах альбома Вьюркова оставил свой автограф и критик Абрам Гурвич, автор большой статьи “Андрей Платонов” (“Красная новь”. 1937. № 10). Это, по сути дела, первое фундаментальное исследование прозы Платонова 1920–1930-х годов. Гурвич писал свою работу почти год и поначалу, кажется, не ставил задачей политическое уничтожение Платонова. В письме В. Ставскому от 27 октября 1936 года он сообщал: “Я работаю сейчас над Андреем Платоновым. Очень своеобразный, несомненно талантливый, но вместе с тем неполноценный писатель. Платонов принадлежит к числу тех немногих настоящих художников, которые пишут кровью своего сердца. Для него литература есть органическая форма его общественного существования. Гуманизм Платонова, однако, при его крайней обостренности оставляет известный неприятный осадок” [83]. В 1940 году Гурвич составил экспертное заключение для Лубянки на повесть арестованного Андрея Новикова “Причины происхождения туманностей”, не преминув напомнить, что “памфлет на советскую жизнь, бюрократию и государство” в рецензируемой повести выполнен в той же стилистике, что и “Город Градов” Андрея Платонова [84]. Это вполне профессиональное литературоведческое заключение, как, впрочем, вполне профессионально и не без тайного восхищения выполнена его статья о Платонове 1937 года. Правда, под тщательный анализ мотивов прозы Платонова Гурвич подвел практически расстрельное для времени политическое обвинение: “Платонов – антинароден…” В 1937 году это звучало столь же убийственно, как в 1931 году – “Платонов – классовый враг”. Вьюрков весьма точно описал амбивалентность текста Гурвича, о чем он не преминул сообщить Платонову летом 1939 года в письме из Дома творчества в Малеевке: “Прочитал тут статью Гурвича о тебе в его книге. Парень и так старается, и этак покрутить. Знаешь, вроде апельсина в жару. Морщится, морщится – кисл, говорит, но изумительно вкусно, приятно и освежает” [85]. Не без эстетического изыска исполнена запись Гурвича (датируется 22 сентября 1952 года) в альбоме Вьюркова: “Привет инфаркту от инсульта! Не будем тужить, старина: некоторые люди умирают дольше, чем живут. Я скептик, и мне все равно, что жить, что умереть, – жить даже лучше. Итак, до встреч в коммунистическом раю, где мы с вами еще лет сто будем изживать пережитки социализма в сознании. Инфаркт – ура! Инсульт – ура!” [86] Платонова уже не было в живых, на подготовленные в 1951 и 1952 годах к изданию сборники его избранных произведений были получены отрицательные заключения писателей и критиков… Гурвич и Вьюрков после болезней отдыхали в Малеевке. Вспоминали ли они общего их знакомого, нам достоверно не известно, однако Гурвич листал альбом Вьюркова с записью Платонова, да и смысл приведенной записи когда-то всесильного, а в 1949 году поверженного (в ходе кампании борьбы с космополитами) литературного и театрального критика свидетельствует, что он когда-то внимательно читал Платонова и не ошибся, когда утверждал, что финал жизни даже внешне советского героя “под пером Платонова превращается в траурный реквием” [87].
С 1936 года и до конца жизни Вьюрков вел дневник, представляющий интересные рассказы о литературном быте и жизни писателей второй половины 1930-х годов: колоритные зарисовки портретов писателей, сюжеты из низовой литературной жизни, сплетни и слухи и т. п. Дневник открыл неизвестные ранее детали быта семьи Платонова и имя дотоле нам неизвестного “старого Юшки”, упоминаемого в письме Платонова к Вьюркову 1939 года. Им оказался “первый пролетарский поэт” Демьян Бедный, с которым Платонов встречался в конце 1930-х годов и мимо творчества которого автор “Сокровенного человека” и “Котлована”, конечно, не прошел [88]. Дневниковую запись от 18 марта 1940 года приведем полностью. В этот день Вьюрков посетил не только Бедного и Платонова, но и других членов групкома, оставив замечательную зарисовку на тему, как жили советские писатели:
“Вчера зашел к Демьяну. Сидит один. Никто у него не бывает. Скучает. Похудел от болезни. На столе книги. Готовится к новой работе – «Сибирь-матушка» будет она называться. От него пошел к Платонову. 22 обещали ему вернуть сына. Странный он человек! Как будто вся наша жизнь проходит мимо ее (очевидно: него. – Н. К.), как длинная, длинная процессия, и он ждет, когда она пройдет. Ни разу он не заговорил со мной о ней. Не порадовался, не повосхищался. Стоит человек вне. И скучно, скучно ему от всей сутолоки. Стало тоскливо и мне, и я от него скорей домой. Что у него привлекательно – это Марья Александровна, собирающаяся уйти от него. Душно и ей. Сегодня утром пошел в Лаврушинский. Надо было получить подписи под заявлением в ВЦСПС, чтобы наши групкомы оставили по-прежнему.
Захожу к Пришвину. Счастливое лицо. Светится старец. Ему 67 лет. Оказывается, влюбился и разводится с первой женой. Она, сыновья стыдят его. Ничего не помогает. Люблю ее, и баста! Вот что делает Жень-Шень! – От него пошел к Луговскому. Очень приветливый человек Вл<адимир> А<лександрович>. От него к Пастернаку. Расцеловались, потолковали о том о сем, а больше о его новой работе – о “Гамлете”, которую он только что закончил. Полюбовался на картины его отца и вниз к Никулину. – Ой, боже! Ск<олько> важности у этого писаки и какой человечностью, благородством и чуткостью светится Пастернак в сравнении с этим надутым. Был у Виктора Гусева, принял меня в богатом карельской березы кабинете. Славный парень, но обстановка не по нем. Проще надо. Не такое оперение нужно. Представьте себе извозчика за роялью и получите Гусева в чьем-то чужом, из какого-то барского дома, кабинете. Евг<ений> Петров на Финляндском фронте. Не вернулся еще.
Живут товарищи писатели хорошо, винно, блинно и оладисто. Квартиры такие, что многим и во сне не снились. Ну и пусть живут. Любопытно, что никто из них мне, маленькому писателю, ответственному секретарю их групкома, кроме милого Пастернака, не предложил стакана чаю!.. И никто не сказал, дескать, А<лександр> И<ванович>, заходите как-нибудь. – Обстановка у всех, скупленная в комиссионных магазинах, сохранившаяся от прежней буржуазии, с бора и с сосенки, напомнила мне бывших разбогатевших купчиков, а т<ак> к<ак> претендовать на них всех грех, я и не претендую” [89].
Писательский дом в Лаврушинском переулке с квартирами улучшенной планировки (именно его посетил Вьюрков) был построен правительством для деятелей советской культуры в 1937 году. Составленная Вьюрковым колоритная бытовая картинка из жизни советских писателей
