К 1930 году Петров заведовал сельской больницей близ Юрьевца. Больница находилась в местности, омываемой рекой Немдой, которая через 8 километров впадала в Волгу. Здесь была богатая растительность и отрада для Петрова – густые леса.
Петровы и Тарковские пригласили меня приехать к ним в отпуск. Я выехал поездом до Кинешмы… На вокзале [меня] ожидала Маруся вместе со своей двоюродной сестрой Татьяной…
К вечеру мы пароходом прибыли в Юрьевец, и оттуда уже отправились в село Завражье, где для меня была приготовлена комната в чердаке над хлевом, в котором помещалась на ночь корова.
Жил я в Завражье чудесно: ко мне привязались Петровы, а с молодыми Тарковскими отношения были у меня самые дружеские.
Мария Вишнякова. Завражье. Фото Л. Горнунга
Вера Николаевна доверительно рассказала Горнунгу, почему она была против замужества дочери. В годы студенчества Арсений страдал неврастенией, был чрезвычайно беспокойным. Очень худой, лицо желтоватого оттенка, брови косо расставлены над глазами. Соседка Веры Николаевны, увидев молодого Тарковского, удивленно сказала ей:
– Я вас считала женщиной серьезной. Зачем же вы отдали дочь замуж за китайца?
Вера Николаевна так и не нашлась, что на это ответить.
Дневник Дрила
Завражье. 1932
Ранней весной 1932 года Арсений Тарковский вез беременную жену по санному пути, на розвальнях в село Завражье Юрьевецкого района. Там, на левом берегу Волги, жили отчим и мать жены, Николай Матвеевич и Вера Николаевна Петровы.
От Кинешмы до Завражья наняли ямщика. Предполагалось, что жена должна родить в начале апреля, а уже шел март. Оба они, Арсений и Маруся, были закутаны в тулупы, но холода спали, и лед готов был тронуться. По временам на реке появлялись полыньи, и ямщик объезжал их.
Арсений очень беспокоился за жену – не родила бы в дороге. По пути они увидели фантастически рыжую лису, она была неестественно яркая на снежном фоне.
Стемнело. Пришлось заночевать на постоялом дворе. Там было много людей, и это беспокоило Арсения. Он не хотел, чтобы жена слышала, как ругаются возчики, но она весьма ловко делала вид, что ничего не слышит. С крестьянином, который их вез, сели чаевать. Спали на полу.
Очень хорошо запомнил Арсений вечер того дня, когда родился Андрей.
Лед шел на Немде, льдины скрипели, вставали на дыбы на повороте, ломались с треском, похожим на выстрелы. Небо было синее, и вдалеке уже стояла первая звезда. В деревне, на дальнем ее конце, играли на гармошке и пели. В вечерней подмороженной тишине отчетливо звучал молодой женский голос.
Арсений думал: запомню это навсегда. Когда жена кормила грудью, ему казалось, что на свете нет ничего, достойного потревожить ее.
Шел лед, стояла звезда, играли на гармошке, и он был молод и бессмертен, как и все, что его окружало…
Марина Тарковская говорит, что отец и мать первые три месяца после рождения Андрея вели полушутливый дневник, в котором ласково называли сына Дрилом. Вот некоторые фрагменты этого дневника.
Запись отца
(7 апреля 1932 года):
В Завражье в ночь на 4 апреля, с воскресенья на понедельник, родился сын… Пятого был зарегистрирован, назван Андреем и получил «паспорт».
Глаза темные, серовато-голубые, синевато-серые, серовато-зеленые, узкие; похож на татарчонка и на рысь. Смотрит сердито. Нос вроде моего, но понять трудно, в капочках. Рот красивый, хороший…
Запись матери (5 мая):
Вчера Дрилке исполнился месяц. Он очень изменился на личико, на рыську больше не похож и становится все больше похож на папу Асю. Дедушка говорит, что от меня он не унаследовал ничего – все отцовское…
Вспоминая об отце, Марина пишет:
Папа легко загорался, был нетерпелив, спешил немедленно и до конца сделать то, что в данный момент его увлекало. Был он прекрасный рукомесленник (Андрей унаследовал эту его черту) – мастерил, переплетал книги, чинил обувь, артистически штопал носки. Он хорошо рисовал, вырезал из бумаги сложнейшие, «китайские» фигуры. Мог ночь напролет ремонтировать пишущую машинку, разобрав ее на миллион частей. Мог читать книги или писать стихи и днем и ночью, не замечая ничего вокруг. Но вовремя начать переводческую работу, нелюбимую, но необходимую для заработка, и делать ее систематически, изо дня в день, чтобы потом спокойно сдать, не мог.
Никакие разумные доводы и увещевания не могли заставить его сесть заранее за работу. Зато за несколько дней до срока начинался аврал. Папа не ел, не пил, почти не спал. Мама создавала обстановку «наибольшего благоприятствования». В результате работа сдавалась, но родители долго приходили в себя после стресса…
Мария Вишнякова с сыном. Завражье. Фото Л. Горнунга
Лев Горнунг держит под мышкой Андрея Тарковского. Юрьевец. 1933 год
Арсений Тарковский с дочерью. 1930-е годы
Андрей Тарковский. Конец 1930-х годов
Арсений, Мария и Андрей Тарковские. 1935 год. Фото Л. Горнунга
Разлад
Москва. 1936–1937 Переделкино. 1943
Распад семьи, разобщенность отца и матери – вечно болевшая в Андрее тема.
Учившаяся с Арсением Тарковским и Марией Вишняковой на Высших литературных курсах Юлия Нейман рассказ об уходе поэта из семьи начинает стихотворными строками:
Нашу крошку звать Марина.
Наша крошка – балерина, —
напевал «папа Ася», глядя на гибкие движения крохотной дочурки; казалось, он – счастлив. Ведь он издавна мечтал о девочке – «с бантом в волосах и платье колокольчиком»… Сколько раз я слышала эту фразу! Ничто не предвещало катастрофы. А между тем судьба, как в стихах Тарковского, шла следом за всеми нами, как сумасшедший с бритвою в руке…
В тот вечер мы как-то особенно беспечно, не по возрасту даже, веселились. Маруся, конечно, оставалась дома, с детьми. А мы с Арсением (и кто-то еще был тогда с нами) бродили по ночной Москве, и все нас ужасно смешило.
Зашли мы в Парк культуры, в «комнату смеха», где раньше не бывали. Кривые зеркала чудовищно искажали наши молодые лица. И мы, глядя на старых уродцев, кривлявшихся в зеркальных рамах, покатывались со смеху…
А на другой день Арсений свалился с высокой температурой. У него оказалась стрептококковая ангина. («Если у людей – ангина, у меня – стрептококковая».) Маруся нежно ухаживала за ним. И вдруг (ох, как часто настигало его это «вдруг»!), вдруг он понял, что разлюбил Марусю. А раз это случилось – он должен уйти.
И он ушел. От Маруси. И от детей, которых как будто нежно любил. Да он и Марусю любил. Сердце у него разрывалось от жгучей жалости. <…>
