Наугад я взяла сначала один, а потом другой листок. Они были: о всеобщем избирательном праве и о налогах. Я стала читать и объяснять каждую фразу.
— Вот-вот: теперь я понимаю, все понимаю, — с сияющим лицом восклицал крестьянин.
Я проговорила с ним до хрипоты, останавливаясь на каждом пункте, приводя примеры и цифры. Собеседник не знал, как благодарить, и усердно просил заходить еще. А я боялась его компрометировать и ушла с тяжелым чувством, что не могу говорить сразу со всей деревней; не могу созвать сельского схода и должна ограничиться блистающими глазами одного слушателя.
И подумать только! Я числилась тогда ссыльно-поселенкой, ко мне были приставлены два специальных стражника, и все-таки было такое время, что я могла иметь одного слушателя! Одиннадцать лет спустя местная полиция установила надо мной такой шпионский надзор, что я не могла иметь даже одного! И не правдивы ли были слова одного крестьянина о «свободе»: зайдя к нему в избу, я увидела, что стена оклеена листами газеты, которую моя сестра выписала для него. В тексте мне бросилось в глаза слово «свобода». С укором я посмотрела на крестьянина и, указывая на столбец, сказала:
— Вот куда попала «свобода».
— Да она, почитай, только тут и осталась, — отозвался он.
Как ни был глух наш уезд и как ни полно отсутствие общественного и политического развития в населении, стоящем на низкой ступени элементарной умственной культуры, все же некоторые новости, понятия и веяния из области вопросов, которые волновали более передовые местности России, невидимыми, незаметными путями проникали и в наши отсталые места. Так, по рассказу Дарвина, птицы с землей, приставшей к их лапкам, распространяют иногда семена, унося их в далекие страны.
Однажды ко мне за 20 верст пришел крестьянин лет 26: он хотел познакомиться со мной. Меня удивило — он слышал о Шлиссельбурге! — и в качестве рекомендательного письма представил фотографическую карточку «деятелей освободительного движения». Он купил ее за пятачок в Казани.
— Вот Желябов, — сказал он, — вот Перовская, вот вы, — и стал расспрашивать о заключении в крепости.
— Вот что выносили вы и ваши товарищи за свои убеждения, — говорил он. — А мы-то! всего боимся; перед всяким урядником дрожим! — и рассказал историю одного маленького столкновения, бывшего в селе.
Крестьянин был довольно развитой и производил приятное впечатление.
Хотя в селе нет библиотеки, но человек 50 «сознательных», по его словам, в селе найдется.
Приятная встреча была, однако, омрачена: при прощании гость попросил денег на корову.
Когда за границей я передала этот случай автору «Очерков русской истории» Шишко, он возмутился.
— Гнать бы его в шею! — воскликнул он.
Но я была другого мнения: я не могла допустить, чтобы весь разговор был подходом к корове. Крестьянин был правдив, говоря о своих взглядах и симпатиях. Он действительно держался их, но и его держала нужда: у него была девочка трех лет.
— Купи, тятька, коровку, хоть маленькую — купи! — говорила она.
На корову денег я не дала.
Встречи на базаре, на пароходе, в отхожем промысле, поездки в губернский город, где политический пульс бьется сильнее, случайно попавший в руки номер газеты — все это служило средством распространения идей. В одной демократической газете того времени, в статье о крестьянских наказах депутатам 1-й Государственной Думы, я даже читала, что наш Тетюшский уезд (наполовину татарский) был первым во всей империи по числу наказов. А в наказах, приведенных в газете, значились такие требования, как наделение крестьян землей, отмена косвенных налогов и введение подоходного прогрессивного налога, политическая амнистия, упразднение Государственного Совета, «тлеющего в роскошах», и т. д. Такие наказы, составлявшиеся по приговорам сельских обществ, конечно, не могли обойтись без обсуждения, и если не все члены общества, то хоть часть их, несомненно, сознательно выражала эти пожелания.
Наше родное село Никифорово тоже составило такой приговор, последствием которого был эпизод, характерный для крестьян, бывших инициаторами «наказа» нашего села.
Однажды один из них, чаще других посещавший меня, пришел взволнованный и рассказал, что приезжал становой и допрашивал его и товарищей, а также других крестьян и сельского старосту.
— В чем дело? — спросила я.
— Да мы послали в Думу петицию о том, чего мы желаем.
— А именно? — спросила я.
— Мы требовали наделения землей, уничтожения Государственного Совета и земских начальников, политической амнистии, свободы слова, собраний и союзов. Вот пристав и добивался от нас: кто составлял эту петицию? кто подписывал ее и кто присутствовал на сходе?
— Что же вы отвечали? — спросила я, уверенная, что пристав подозревал, что инициатива исходила от меня.
— Мы ссылались на покойного помощника волостного писаря: умер он, так мы и валили на него. Насчет подписей больше говорили так: «другие подписали, и я подписал». А староста показал, что печать приложил потому, что думал — это приговор насчет дров.
— Мы опасаемся. Вера Николаевна, как бы нас, сознательных, не сослали. Непременно сошлют: пристав все к нам приставал, все допытывался, кто подучил нас. В случае чего — вы уж не оставьте нас: мы боимся, как бы семьи наши без хлеба не остались.
— Ах, господи, останется моя дочурка без образования, — сокрушался крестьянин, красный от волнения.
— А сколько лет вашей девочке? — спросила я после многократных уверений, что никакой ссылки им не предстоит, что за петиции в Государственную Думу никого не ссылают и т. д.
Все это мало успокаивало моего знакомого, как не успокаивали и обещания позаботиться в случае нужды о них самих и о детях. Что же касается возраста дочери, о которой мой проситель сокрушался, то я невольно рассмеялась, узнав, что ей всего два года.
Опасения насчет ссылки не оправдались — крестьян не тронули, а девочка, когда для этого наступило время, благополучно поступила в земскую школу. К сожалению, впоследствии я узнала, что отец, который, когда ей было два года, так пекся об ее «образовании», не дал ей окончить даже и этой школы и запретил ходить в нее, находя, что она там только балуется.
Меня интересовало, насколько осознаны и продуманы были требования, выставленные моими односельчанами, и при первом представившемся случае я стала расспрашивать в этом направлении плотника, работавшего у нас во дворе и принимавшего участие на том сходе, на котором обсуждались и подписывались эти требования.
Я спросила:
— А вы знаете, что такое амнистия?
