– Я называюсь Великим Государем не собою, – возразил Никон, – так восхотел и повелел мне Его Величество. На это у меня и грамоты есть, писанные рукою Его Царского Величества.
– Царское Величество почтил тебя яко отца и пастыря, и ты этого не уразумел. А ныне Царское Величество велел тебе сказать: отныне не пишись и не называйся Великим Государем; почитать тебя впредь не будет.
На этом беседа кончилась. Война была объявлена и объявлена в самой грубой форме. Никону объявили прямо, что почитать его царь не будет, следовательно, вместо “Великого Государя, свет-патриарха”, ему приходилось оставаться простым чиновником, которому дьяки и подьячие делали бы тысячи неприятностей. Не для этого принимал Никон патриарший сан, не для этого царь и бояре клялись ему в Успенском соборе 22 июня 1652 года, не для этого он переносил вражду всего двора. Обладая здравым смыслом простолюдина и не отличаясь никогда сентиментальностью, опальный патриарх понял, что ему не под силу бороться за принцип теократизма, тем более, что “один в поле не воин”. Вывод из этого был прямой: дожидаться, пока его с бесчестьем выгонят из патриарших палат, было унизительно для гордого монаха, поэтому следовало уйти самому, отступить с честью. Решение это Никон сообщил в тот же день своему любимцу, патриаршему дьяку Каликину, заступившему место Кокошилова. Человек недалекого ума, Каликин пришел в ужас от внешней стороны дела: как это церковь останется без главы и руководителя! Сознавая себя бессильным отговорить владыку, он побежал к боярину Зюзину за советом. Честный и прямодушный старик, Никита Зюзин был дитя своего времени и взглянул на все дело с практической стороны: отречение от патриаршего престола означало отречение от власти, почета, доходов и даже от средств к жизни. Пользуясь тем, что он назывался другом Никона, Зюзин велел Каликину передать патриарху, чтобы он не гневил государя, а то захочется после вернуться назад, да будет поздно. Под впечатлением такого совета Никон задумался: в нем мелькнула соблазнительная мысль помириться с царем назло этим прихлебателям-придворным; однако Никон знал Алексея Михайловича лучше всех тех, которые писали о “тишайшем государе” за последние 200 лет, он знал, что примирение возможно лишь при условии уступки по существу дела, а на это патриарх не мог согласиться, это значило бы отречься от самого себя. Благодаря этим размышлениям начатое письмо было разорвано, он громко проговорил: “Иду!”, – и велел служке Шушере купить для него простую поповскую палку.
11 июля патриарх отслужил в Успенском соборе литургию, а во время причастия дал приказание не выпускать никого из церкви, так как он намерен сказать поучение. Прочитав одно из поучений Иоанна Златоустого, Никон продолжал говорить от себя: “Ленив я стал, не гожусь быть патриархом, окоростевел от лени, и вы окоростевели от моего неучения. Называли меня еретиком, иконоборцем, что я новые книги завел, камнями хотели меня побить. С этих пор я вам не патриарх...”. От такой неожиданной речи в соборе поднялся шум, заглушивший окончание слов Никона; не обращая на это внимания, патриарх окончил свою речь, разоблачился, ушел в ризницу, где написал Алексею Михайловичу письмо, надел мантию и черный клобук, вышел опять к народу и сел на последней ступени амвона, на котором облачаются архиереи. Встревоженный народ стал кричать, что не выпустит его без государева указа, а между тем два митрополита бросились во дворец с донесением. “Я будто сплю с открытыми глазами!” – заметил пораженный неожиданностью царь и послал в собор князя Алексея Никитича Трубецкого и Родиона Матвеевича Стрешнева, у которого была собака Никон. Эти два заведомые врага патриарха едва пробрались в соборе к амвону.
– Для чего ты патриаршество оставляешь? – обратился к Никону бывший главнокомандующий. – Кто тебя гонит?
– Я оставляю патриаршество сам собою, – ответил Никон и вручил ему письмо для передачи в руки Алексею Михайловичу.
Некоторое время спустя посланные возвратились обратно из дворца и заявили от имени царя, чтобы патриарх не покидал своего места и должности.
– Даю место гневу Царского Величества, – возразил гордо Никон. – Бояре и всякие люди церковному чину обиды творят, а Царское Величество управы не дает и на нас гневает, когда мы жалуемся. А нет ничего хуже, как царский гнев сносить.
– Ты сам называешь себя Великим Государем и вступаешься в государевы дела, – повторил старое обвинение князь, который 26 июня 1654 года обещал слушать словеса Государя-патриарха, а теперь не признавал за ним этого титула.
– Мы, – возразил Никон лукавому царедворцу, – Великим Государем не сами назвались и в царские дела не вступаемся, а разве о правде какой говорили или от беды кого-нибудь избавляли, так мы, архиереи, на то заповедь приняли от Господа, который сказал: “Слушаяй заповедь, Мене слушает”.
В заключение этого своеобразного разговора Никон просил передать Алексею Михайловичу его желание иметь свою келью как постоянное жительство; неподготовленные посланцы торопливо заявили, что на патриаршем дворе келий много и он может поселиться в любой. Тогда Никон снял с себя мантию, вышел из собора и, опираясь на поповскую палку, отправился на подворье своего Воскресенского монастыря. Здесь он пробыл двое суток, ожидая, конечно, оформленного решения царя или вызова для личных объяснений; но придворные употребили все усилия, чтобы “упрямый старик” не мог видеться и повлиять на царя, сконфуженного решительным шагом своего противника. Не дождавшись ничего, Никон уехал в любимый Воскресенский монастырь в двух плетеных “киевских” повозках, отправив предварительно письмо бывшему “собинному другу”: “По отшествии боярина вашего Алексея Никитича с товарищами ждал я от Вас, Великого Государя, милостивого указа по моему прошению; не дождался и многих ради болезней велел отвезти себя в Воскресенский монастырь”. Вслед за Никоном в монастырь явился тот же князь Трубецкой, который выразил следующее требование: “Подай Великому Государю, Государыне-царице и их детям свое благословение, благослови того, кому Бог изволит быть на твоем месте патриархом, а пока патриарха нет, благослови ведать церковью крутицкому митрополиту”. Прямодушный старик, решившийся отказаться от патриаршего престола после зрелого размышления и бывший выше корыстной придворной челяди, спокойно дал на все свое согласие и при этом бил челом о скорейшем избрании ему преемника, чтобы церковь не вдовствовала, не была беспастырною, а в заключение подтвердил, что он сам не желает быть патриархом: “Ради спасения душевного ищу безмолвия, отрекаюсь от патриаршества и прошу себе только в управление монастыри Воскресенский, Иверский и Крестный; благословляю митрополиту Крутицкому Питириму управлять церковными делами”. В этих заботах о церкви выказывается серьезное отношение к делу: отстраняясь от руководительства церковью по разногласию в принципах, Никон не желал, однако, чтобы эта церковь оставалась без главы в ту минуту, когда двуперстники угрожали ей серьезными враждебными волнениями.
