Сильвия Каваллано - Замороженная саранча

— Так мы это уже меряли, ты сказала тебе в подмышках тянет.

— Ну, а ты мне побольше дай померить.

Само по себе это пальто ничем не отличалось от своих соседей по вешалке: все тот же серый драп с плохо пережеванной нитью там и тут, такой советский вариант букле, но подкладка по какой-то странной прихоти разработчика ли одежды (думаю, что дизайнеров в те времена в СССР не существовало), швеи ли, перепутавшей ткань, но подкладка резко контрастировала со всем окружающим, бросая вызов серости яркими полевыми цветами на небесно-голубом, даже бирюзовом фоне. Мы купили это пальто.

На следующий день выпал снег, и мама сказала:

— Вовремя вы вчера с бабушкой съездили. Ну, одевай обновку.

Я послушно одела эту арестантскую телогрейку, и когда мама протянула руки, чтобы меня застегнуть, вывернулась и, крикнув: «я сама по дороге застегнусь», выскользнула в подъезд. На лестнице я быстренько сняла пальто, вывернула его наизнанку, цветами наружу, пуговицы я еще вчера сама пришила с изнанки — большие перламутровые пуговицы с резным слоном, от маминого банного халата, они с трудом пролезали в неширокие петли. Подпоясалась ремешком с ромашками от маминого крепдешинового платья, и вывалилась из подъезда. Сколько не увещевали меня взрослые: «это же изнанка, Это просто нелепо! Ты выглядишь как шут!», я неизменно отвечала одно: «Зато так красивее!» и поправляла съехавшую пряжечку крепдешинового ремешка.

Вообще, у меня всегда было свое представление о красоте. И я его отстаивала! помню, как меня с боями, в буквальном смысле, с применением рукопашного боя, заставляли одевать лыжный костюм. Причем он был не дурацкий, вполне нормальный лыжный костюм. Но мне он не нравился! Та же история повторилась со сшитыми папой летними бежевыми брюками. Я оказала сопротивление и забаррикадировалась в туалете, тогда папа, несмотря на мамины протесты, начал ломать дверь. Причем не действовали даже мои просьбы оставить меня дома одну, но только не заставлять одевать эти брюки!! Самое странное, что спустя несколько лет я сама эти брюки с удовольствием носила.

Моя любовь к детям началась в детском саду: лет в пять я воображала себя мамой трехлетней девочки Лены, мне даже снилось, как я забираю ее из детского сада (недавно я встретила ее в парикмахерской — она просила подстричь как-нибудь так, чтобы не очень была заметна начинающаяся плешь на макушке… А я что там делала? Мелирование! Ну, и седина так меньше заметна….) Эта любовь почему-то не распространялась на мою младшую сестру (у нас 5 лет разница). С ней у меня было противоборство и соперничество, которое, я думаю, подстегивалось неправильной (внимание мама: в данном вопросе!) политикой родителей: лет до 10 меня укладывали спать днем — с младшей сестрой, лет до 15 вечером я ложилась спать в 9 — с младшей сестрой, когда она была маленькая, мне приходилось сторожить ее у манежа, забрасывая обратно раскиданные игрушки… вместо того чтобы играть с детьми за калиткой. Странно, почему я до сих пор люблю маленьких детей?:-)

Сошел снег, подсох асфальт, мы отболели своими ежевесенними ОРЗ-Свинками-Ветрянками, можно прыгать в классики! К сожалению, я не помню всех правил, на какой-то цифре нельзя ни разговаривать, ни смеяться; кажется, на пятерку — королевскую — надо попасть битой, кидая ее из-за спины. Наверное, она называлась «королевской», потому что на ней был «отдышек», какую-то цифру прыгали «без отдышков». Битой служили коробочки из-под гуталина с высохшим содержимым и слегка утяжеленные песком. Я прыгала плохо, все девчонки меня «обпрыгивали» и иногда даже не принимали, потому что я все время задевала, поэтому я тренировалась дома: линолеум на кухне был квадратиками, чуть меньшими по размеру. Потом на смену классикам пришли «резиночки». Они, видимо, были более взрослой игрой, потому что на старой квартире я в них еще не прыгала. Или прыгала? Ведь когда я ударилась виском об угол письменного стола это было как раз во время игры в «резиночки» и еще на старой квартире… Вторым участником была моя сестра, а третьим — иногда бабушка, иногда вращающееся кресло, на которое нацепляли резинку. В школе прыгали в женском туалете, потому что это была «запрещенная» игра. Врочем, во время перемен разрешалось только прогуливаться парами или повторять домашнее задание. Ни бегать, ни прыгать не разрешалось. Люди!! Как мы выжили? Как у нас все не одервенело и не отрафировалось?

Читать меня учил папа. По книгам, которые переплел дедушка. У нас было 3 или 4 таких тома — два зеленых и один синий — а внутри много-много тоненьких детских книжек. Помню книжку про Лошарика: иллюстрации мне не нравились, но Лошарика все равно было жалко, бартовские, михалковские стихи, русские народные сказки. Бабу-Ягу из сказки «Гуси-лебеди» я закалякала черным карандашом — такая она была страшная. Я, конечно, все равно старалась пролистывать эту страницу, потому что из-под черного карандаша проступали то длинный нос, то бородавка, но она, как назло, открывалась чаще других. Уничтожать пугающее и страшное — это у нас наследственное. Правда, мой племянник нашел более радикальное и действенное решение — в книжке Дональда Биссета «Забытый день рождения» он просто стер ластиком (а практически — протер до дыр) лица пугавших его вреднюг Нельзя, Несмей и Стыдись, хотя на другой странице он почему-то их пощадил. Да и самое страшное в них — не лица, а черные плащи и надвинутые капюшоны. Итак, читать меня учил папа. Мы сидели под торшером (не помню, какую он тогда носил обивку, он сменил их как минимум три — от кричащей аляповато-абстрактной красной — по моде начала семидесятых, через бежевую с коричневым кантиком до коричневой — из материала, оставшегося от штор)… Какая это была книжка, я сейчас уже не помню. Слога никак не хотели складываться в слова, как все дети, я не читала, а пыталась отгадывать, папа заводился… Но читать меня он все-таки научил.

Раньше мы жили в хорошем доме, потому что он был коперативный. Я не знаю, что это значит, вроде как с «пленными немцами», но в нем не писали в подъезде, там был лифт, даже целых два лифта, правда, они часто ломались, и тогда нам приходилось подниматься пешком. Лестница была грязноватой, с надписями на стенах, разбитыми лампочками и запахом мочи, но первые пять этажей идти было даже интересно, следующие три я ныла и просилась на ручки, остальные три мы преодолевали с плачем и угрозами оставить меня ночевать на лестнице и последние три меня все-таки несли на ручках. Мы жили на последнем этаже. Но все-таки лифт чаще работал, чем не работал. И все соседи, набивавшиеся в лифт, каждый день говорили одно и то же. «Как выросла! Какая большая! На кого же она похожа?» Я не понимаю, как можно за один день вырасти или измениться так, что надо опять спрашивать, на кого же я похожа! Еще там была лифтерша Пелагея Степановна. Почему она называлась лифтершей, я не знаю, в лифте она с нами никогда не ездила, а сидела в стеклянной будочке внизу, напротив входа в подъезд, и вязала на спицах, вернее, делала вид, что вяжет, как настоящий разведчик (потому что на день Победы она пришла к нам в школу с орденами и рассказывала, что в войну она была разведчиком). Пелагея Степановна знала всех жильцов в лицо, со спины, и по звуку закрываемой двери, знала, кто отхватил к празднику копченую колбасу, во сколько Ирка из 7-ой возвращается домой, на каком месяце Раиса из 17 и во сколько уходит по ночам из 75-ой «слесарь». Всех посторонних она сначала подвергала рентгенологическому обследованию, после чего голосом, в котором слышалось «мы начеку! враг не пройдет!» спрашивала: «Вы к кому? В какую квартиру?»