Почему же за истекшие 13 лет я ни разу нигде не встретилась с Борисом Леонидовичем? Много было причин. Мелкое и крупное перемешалось и отвлекло меня от бурных событий чужой жизни. Наступившее отчаяние, социальное и материальное положение окрашивало каждую мою встречу с любым собеседником тайной надеждой, не окажется ли она соломинкой, за которую я ухвачусь. Не дай Бог, если бы это прорвалось в разговоре с Борисом Леонидовичем! Я избегала случайных встреч с ним. Это заметил даже Ардов. Однажды с подчеркнутым удивлением он спросил меня, почему я не остаюсь, когда на вечер ждут Пастернака, другой раз обратил внимание на мой внезапный торопливый уход после телефонного звонка Пастернака, предупреждавшего о своем приходе.
Кроме того, было ясно, что Пастернак заполонен своим романом с Ивинской и для малознакомых людей места уже не оставалось. А о драматических событиях, происходящих в жизни и Бориса Леонидовича, и Ольги Всеволодовны, я узнавала вначале от Лидии Корнеевны, потом от Анны Андреевны, а впоследствии об этих делах говорила уже вся Москва, да и не только Москва.
Благожелательное отношение к Ивинской сменилось у Лидии Корнеевны и у Ахматовой негативным довольно скоро. Впоследствии Ахматова утверждала, что ее отношения с Пастернаком постепенно портились из-за этого. Но Анна Андреевна была непреклонна. Самая опала Пастернака, вся эпопея с его романом «Доктор Живаго» носили шумный крикливый характер благодаря участию в этом Ивинской. Это было так непохоже на благородную скромность Ахматовой, многие годы проведшей в еще худшем положении, чем Пастернак. Когда-то давно он и сам отмечал это, заступаясь за нее в письме к Сталину.
Теперь она находила много разительных перемен в Пастернаке. Она стала замечать, например, что он отрекается от старых друзей, с которыми его связывали годы и годы дружбы. Однажды он назвал пошляком Г. Г. Нейгауза (?) за то, что, не имея собственной дачи, он снимал комнату в Переделкине. Поссорился с другом своей юности С. Бобровым из-за критического отзыва его о «Докторе Живаго». Все это рассказывала мне Анна Андреевна, жалуясь на перерождение Пастернака. Когда же он напечатал свою автобиографию, она возмутилась, узнав о его глубоком равнодушии ко всем поэтам-современникам, причем Мандельштама он назвал после Багрицкого. Все чаще и чаще Анна Андреевна высмеивала поступки и слова Бориса Леонидовича в быту, в частной жизни. Резко отрицательно относилась она к чувственным новым стихотворениям Пастернака, находя в них признаки старчества. Это ненавистная ей «Вакханалия» да еще «Ева» и «Хмель». У Анны Андреевны бывали периоды такого равнодушия к Пастернаку, что у нее долго валялась на подоконнике машинопись с авторской правкой его «Заметок к переводам шекспировских драм». Она отдала ее мне, заметив только, что писала свое стихотворение о нем со строками — «Могучая евангельская старость и тот горчайший гефсиманский вздох» — до того, как получила этот его подарок. Она имела в виду слова Пастернака о монологе Гамлета: «Это самые трепещущие и безумные строки, когда-либо написанные о тоске неизвестности в преддверии смерти, силой чувства возвышающиеся до горечи Гефсиманской ночи».
Главным камнем преткновения во взаимоотношениях Ахматовой и Пастернака было ее отношение к его роману, который она совершенно не принимала. Кажется, прямо в глаза она ему не высказывала свое мнение, опасаясь участи Боброва, но ведь он не мог не чувствовать ее равнодушия к своему, как он считал, главному созданию.
К этому я относилась очень нервно. Мы читали роман Пастернака отдельными поступающими в машинописи кусками и резко критиковали уральскую часть, которую Анна Андреевна считала проходной. Читала я отдельные части «Доктора Живаго» и у Елизаветы Яковлевны Эфрон, но уже ни разу не испытывала такого внутреннего подъема, как на первом авторском чтении. И тогдашнее мое письмо казалось мне теперь слишком выспренним. Это и было главной причиной моей боязни встретиться с Борисом Леонидовичем.
Анна Андреевна все более и более отчуждалась от него. И однажды, приехав из Ленинграда и названивая московским друзьям, вдруг поняла, что Пастернаку звонить уже не стоит. Отойдя от телефона, она произнесла с досадой и горечью: «Нет, Москва без Бориса это уже не Москва!»
ГАХН — Государственная Академия художественных наук.
Народный артист СССР — Алексей Владимирович Баталов.
Нина Антоновна вспомнила об этом в 80-х гг., когда мы с ней встречались с специальной целью записывать ее воспоминания об Анне Андреевне Ахматовой.
Совершенно перепутано в американском издании: там – «серенький дым» вместо «кисленький» и «как в туфлях войлочных» (что – бессмысленно) вместо «на войлочной земле».
Он был судим за должностное преступление, совершенное ради помощи другу, бою, служа в штрафном батальоне.
Выяснить, какую свою знакомую Зою имела в виду Анна Андреевна, не удалось.
Рукописный отдел Российской Национальной библиотеки. Фонд 1073.
Знаю только, что, отправляя на фронт Сергея Борисовича в начале Великой Отечественной войны, начальство пожелало ему дослужиться до воинского звания его отца.
Борис Васильевич Казанский (1889—1962), филолог-классик, профессор Ленинградского университета.
Вопросы литературы. 1980. № 12. С. 241—248.
Его несомненное влияние как систематика-антидарвиниста прочитывается в стихотворении «Ламарк».
Мандельштам О. Стихотворения. Л.: Сов. Писатель, 1973. С. 294—295.
Пушкин: Исследования и материалы. М.: Наука, 1979. Т. 9. С. 294—324.
РГАЛИ, ф. 127, оп. 2, №49.
Цитирую по оригиналу, хранящемуся у Елены Цезаревны Чуковской.
Резкое противоречие с настойчивыми сообщениями Надежды Мандельштам о том, что стихи Мандельштама в течение 15—18 лет хранились только в ее голове.
