Перед отъездом 7 ноября Николай Степанович пригласил к себе в гости Корнея Чуковского. Корней Иванович записал в дневнике: «Был у Гумилёва. Гумилёв очень любит звать к себе на обед, на чай, но не потому, что он хочет угостить, а потому, что ему нравится торжественность трапезования: он сажает гостя на почетное место, церемонно ухаживает за его женой, все чинно и благолепно, а тарелки могут быть хоть пустые. Он любит во всем истовость, форму, порядок. Это в нем очень мило. Мы мечтали с ним о том, как бы уехать на Майорку. „Ведь от Майорки всюду близко — рукой подать, — говорил он. — И Австралия, и Южная Америка, и Испания!“»
Одоевцева в своих воспоминаниях («На берегах Невы») писала, будто бы они вместе с Гумилёвым на праздник второй годовщины Октября отправились в город, вырядившись под англичан, и шли по улице, разговаривая по-английски, чем перепугали своих друзей. И будто бы Гумилёв на упреки Лозинского в неосторожности ответил ему: «А мне необходимо vivre dange-reusemenf[79]. Оттого мне вчера и весело было, что все-таки чуточку опасно — в этом ты прав. Без опасности и риска для меня ни веселья, ни даже жизни нет. Но тебе этого не понять…»
И в красном Петрограде поэт, лишенный возможности зарабатывать на достаточное пропитание своей семье, мечтал о путешествиях. А как в ту пору жили петроградцы, можно понять, прочитав дневниковую запись Чуковского от 11 ноября, посвященную заседанию во «Всемирной литературе», в которой он процитировал слова М. Горького, самого пролетарского писателя: «Да, да! Нужно, черт возьми, чтобы они либо кормили, либо — отпустили за границу. Раз они так немощны, что ни согреть, ни накормить не в силах. Ведь вот сейчас — оказывается, в тюрьме лучше, чем на воле: я сейчас хлопотал о сидящих на Шпалерной, их выпустили, а они не хотят уходить: и теплее, и сытнее!..»
Гумилёв привез самые необходимые продукты из Бежецка, видимо, купил там или выменял на что-то, и пришел 17 ноября поделиться с Чуковским, так как у того была большая семья. В подарок он принес ему полфунта крупы. Пожаловался, что приходится дома рубить шкаф на дрова. Чуковский выручил Николая Степановича — дал ему взаймы тридцать шесть поленьев дров. Этим же голодным и холодным вечером Гумилёв слушал доклад В. Жирмунского о «Поэтике» В. Шкловского.
Чуковский все же помог Гумилёву добыть дров через своих знакомых. А 20 ноября поэт написал экспромт заведующему хозяйственно-техническим отделом «Всемирной литературы» Давиду Самойловичу Левину, который в ту трудную пору какими-то правдами и неправдами доставал дрова некоторым избранным сотрудникам «Всемирки»:
Левин, Левин, ты суров,
Мы без дров,
Ты ж высчитываешь триста
Мерзких ленинских рублей
С каталей
Виртуозней даже Листа…
Левин завел альбом, чтобы они записывали ему за это свои экспромты.
Поэтов в шутливом послании 22 ноября высмеял Чуковский:
Мое гражданское негодование
При чтении стихов
Ал. Блока и Н. Гумилёва,
Посвященных дровянику
Давиду Самойловичу Левину…
Но во всей этой «дровяной» эпопее поражает смелость, с которой поэт написал в экспромте «мерзких ленинских рублей…». Наверняка в ЧК узнали об этих словах поэта. Ведь все эти «дровяных дел мастера» (я не имею в виду в данном случае кого-то конкретно) приставлялись к творческой интеллигенции в виде негласных соглядатаев ЧК.
В ноябре в издательстве «Всемирная литература» шло живое обсуждение планов издания ста лучших русских писателей XIX века. 18 ноября Николай Степанович участвовал в обсуждении этого плана. 24 ноября Гумилёв, Блок и Чуковский предоставили каждый свою программу «100 лучших русских классиков». Конечно, совместить их все было просто невозможно. После заседания Чуковский, Гумилёв, Блок, Замятин и Н. Лернер отправились к машинисткам и там продолжили спор о ста лучших русских писателях. Чуковский записывает в дневнике: «Мы спорили долго, Гумилёв говорил по поводу моей: это провинциальный музей, где есть папироса, которую курил Толстой, а самого Толстого нет. Я издевался над гумилёвской, но в глубине души уважал его очень: цельный человек. Вообще все заседание носило характер гумилёвской чистоты и наивности…»
26 ноября на заседании в Доме искусств снова зашла речь об издании классиков. Чуковский заносит в дневник 27 ноября слова Блока: «Гумилёв хочет дать только хорошее, абсолютное. Тогда нужно дать Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского». И хронику спора с Гумилёвым: «Третьего дня заседание во „Всемирной“… Потом я, Блок, Гумилёв, Замятин, Лернер… начинаем обсуждать программу ста лучших писателей. Гумилёв представил импрессионистскую: включил Дениса Давыдова (потому что гусар) и нет Никитина. Замятин примкнул к Гумилёву… Мы спорили долго».
Таким «жарким» выдался холодный ноябрь 1919 года, насыщенный радужными планами, многим из которых не суждено было сбыться.
В декабре Николай Степанович отстаивал свои взгляды на поэзию в спорах с Ивановым-Разумником и Александром Блоком. 2 декабря на заседании «Всемирной литературы» читал свою программу издания русских писателей Иванов-Разумник, назвав в выступлении акмеистов бывшими. Такого Николай Степанович допустить не мог. Он тут же вскипел: «Нет, мы не бывшие, мы…» Чем бы закончился загорающийся спор, неизвестно, но вовремя вмешался Чуковский.
А еще через два дня на заседании во «Всемирной литературе» разгорелся спор Н. Гумилёва с А. Блоком о символизме и акмеизме. Чуковский, оказавшийся случайным свидетелем этого спора, записал 7 декабря в своем дневнике: «…Блок и Гумилёв в зале заседаний, сидя друг против друга, внезапно заспорили о символизме и акмеизме. Очень умно и глубоко. Я любовался обоими. Гумилёв: символисты в большинстве аферисты. Специалисты по прозрениям в нездешнее. Взяли гирю, написали 10 пудов, но выдолбили всю середину, и вот швыряют гирю и так и сяк. А она пустая. Блок осторожно: „Но ведь это делают все последователи и подражатели — во всех течениях. Но вообще — вы как-то не так: то, что вы говорите — для меня не русское. Это можно очень хорошо сказать по-французски. Вы как-то слишком литератор. Я — на все смотрю сквозь политику, общественность“». В последнем и было главное отличие Блока от Гумилёва в 1919 году. Гумилёв остался на позициях того, что искусство выше политики; а Блок, в теории, опустил его до уровня партийной литературы, что привело, на мой взгляд, в XX веке к трагедии всю русскую культуру.
В 1919 году Николай Степанович читал лекции не только в Институте живого слова, но и начал преподавать в студии Дома искусств — читал лекции по драматургии. Официально открытие лекций состоялось 10 декабря. 19 декабря Гумилёв вошел в совет Дома искусств по литературному отделу. В этот день Гумилёв читал свои стихи. Художник Константин Сомов записал в дневнике: «Вечером ходил в Дом искусств на первый вечер. Я избран туда членом. Пышное помещение (Елисеева). Свет и тепло. Довольно много народу, литераторы, художники. Чуковский читал стишки разных знаменитостей… Потом Гумилёв читал цикл стихов „Персидские миниатюры“…»
