Ознакомительная версия.
Медленно, с каждым моим шагом, уменьшалось расстояние между нами. Кровь залила мне все лицо, у меня даже не было сил ее вытереть, — видок был тот еще! В какой-то момент Каспаравичюс повернулся ко мне лицом, на долю секунды наши взгляды встретились, и, видно, он прочел в моих глазах смерть, ибо заверещал так, как будто я его уже резал. Он попытался броситься назад в ларек, но проход был слишком узок, и не успел он приблизиться ко мне на расстояние вытянутой руки, как я нанес ему удар по голове поленом такой силы, что он рухнул на пол замертво.
До сих пор не знаю, откуда взялись силы для такого удара, потому что в следующую же секунду у меня все поплыло перед глазами, полено выпало из рук, и я рухнул рядом с этой недобитой свиньей, которая все слышала, но признаков жизни не подавала, зная, что сейчас прибудет наряд лагерных надзирателей.
Беготня вокруг нас, шум и гам слились для меня в единый звук, я лежал с закрытыми глазами, но тем не менее мне казалось, что они вот-вот вылезут из орбит. Боль была невыносимая, но приходилось терпеть и, к сожалению, так же как и эта падаль, изображать покойника.
Разница была лишь в том, что он симулировал из страха, чтобы я его не добил, я же симулировал, опасаясь того, что менты меня кончат, даже не донеся до санчасти. Откровенно говоря, слово «симулировать» не вполне отражает суть вещей, поскольку оба мы были в то время почти покойниками.
Забежавшие менты были, видно, в большом замешательстве, увидев такую картину: все смахивало на обоюдную драку, хотя они точно знали — этого не может быть. К сожалению, я не видел их лиц, но мог их себе представить. Когда стали меня поднимать, я потерял сознание, и с этого момента оно то приходило ко мне, то я терял его вновь. Но как меня несли на носилках мужики на «головной», помню точно. Они, бедолаги, думали, что я умираю, и бежали изо всех сил, а один из них постоянно приговаривал: «Потерпи, родной, потерпи, еще немного осталось», когда я начинал постанывать после очередной кочки. Как меня принесли на больничку и что было дальше, я уже не помнил, потому что задолго до этого потерял сознание, и оно вернулось ко мне уже не скоро. У меня было тяжелое сотрясение мозга, у этой падали тоже, но ему впоследствии пришлось делать еще одну операцию, так как мелкие осколки раскроенного черепа травмировали мозг.
Забегая вперед, скажу, что, на счастье порядочных людей, этот недобитый фашист и лагерная сука в придачу к концу срока окончательно съехал по фазе и был уже безвреден даже для ребенка, ну а пока он лежал в палате рядом со мной в еще худшем состоянии, чем я. Почти две недели я лежал сутки напролет не шевелясь и даже почти не открывая глаз, ибо боль была невыносимой. Когда же я чуть-чуть пришел в себя, то и тогда без посторонней помощи не мог даже выйти по нужде. Рану на голове мне давно зашили, но она болела по-прежнему, почти не переставая. Постепенно боль становилась все терпимей и терпимей, я старался тоже не расслабляться, держал себя в руках, я знал, что главное было — не нервничать.
О том, что я был окружен братской заботой как со стороны друзей своих, сидевших на «головном», и которых я долгое время не видел, так и со стороны босоты в целом, думаю, говорить и писать излишне. У меня было все, что можно было иметь в неволе.
Глава 8
Опять изолятор и одиночка
В один из дней моего пребывания «на кресту», а это был первый день, когда я самостоятельно смог дойти до туалета, меня тут же перевели к себе на «тройку» и посадили в одиночку. К сожалению, я даже не смог как следует проститься с корешами: меня увели неожиданно, прямо на рассвете.
Видно, эти ублюдки тоже постигли где-то мудрость преступников, которая гласила: воровать всегда лучше под утро, когда у человека самый сладкий сон. Таким образом, некоторых из моих друзей по лагерю я не видел уже больше никогда, некоторых же встретил спустя многие годы.
К сожалению, в жизни арестанта лагерные дороги всегда непредсказуемы, и ты никогда не знаешь, где будешь не завтра, а через час или даже десять минут. Правильно говорят в народе: «Пути Господни неисповедимы»…
Объяснение моего перевода в таком состоянии со стороны кумчасти было следующим: санчасть внутри никем не охраняется и, таким образом, будучи в состоянии передвигаться самостоятельно, я могу зайти в хирургическое отделение, где лежала эта недобитая падаль после операции, и довести дело до конца.
Что же касалось мотивации относительно моего перевода в тяжелом состоянии из санчасти непосредственно в изолятор, то ее просто не было, да и не нужна она была никому, поскольку на таких, как я, никакие лагерные льготы или что-то в этом роде не распространялись. Я знал об этом, поэтому и не роптал.
Вот таким образом я и оказался вновь на своих, ставших уже родными нарах изолятора «тройки». Здесь же, в этом земном аду, в этих застенках ГУЛАГа, жизнь била своим ключом, чаще, правда, по голове тем, кто здесь сидел, а значит, мучился и страдал. У таких, как я, это было, видно, написано на роду.
В изоляторе в то время стали кормить через день: то есть если сегодня вам давали общаковую пайку, как в зоне, то завтра один только хлеб и вечером кипяток в придачу. Называлось это — «день летный» и «день нелетный».
Меня этот рацион, как обычно, не особенно волновал, но теперь уже по нескольким причинам.
Прошла неделя с того дня, как меня поутру перевели с «головного» назад — на «тройку».
Я все время лежал на голых нарах в одиночке, подложив под голову куртку. Шнырь топил мою камеру на совесть, так что было тепло и по-камерному уютно. Меня никто не беспокоил; здесь, так же как и на больничке, у меня было все: курево, чай, еда, и все это лежало открыто.
Никто из мусоров не прикасался ни к чему, они знали, когда, с кем и как можно и нужно обращаться. Они всегда держали руку на пульсе событий и очень редко ошибались в выборе позиции, если не сказать — не ошибались вовсе. Это идеально отлаженный механизм ГУЛАГа еще со времен ЧК, ГПУ и НКВД. Так что опыта им, гиенам, не занимать…
Хоть и было у меня все, о чем может мечтать любой арестант в изоляторе, я почти ни к чему не притрагивался, только пил иногда воду и, помня совет несравненной Полины Ивановны, постоянно лежал, ни на что не обращая внимания и не нервничая. Хоть меня и не совсем устраивал такой распорядок дня, но в конечном счете он дал свои положительные результаты. Я понемногу пришел в себя. Голова уже почти не болела, меня перестало знобить, но, к сожалению, я ничего не ел и даже не курил вообще, как ни странно.
Моей единственной потребностью было жгучее желание поговорить с кем-нибудь из собратьев, так надоело и становилось жутким почти постоянное одиночество в камерах. Но я выходил из затруднения, беседуя сам с собой.
Ознакомительная версия.
