Нервы были напряжены до предела. Каждый знал, что речь идет о жизни или смерти. Внезапно противник открыл сильный огонь. Через секунду огромное пламя неожиданно вырвалось из ближнего танка. Шедшие впереди Борман и доктор Науман были отброшены взрывной волной.
В ту же секунду я упал, отброшенный в сторону. Доктор Штумпфеггер свалился прямо на меня. Я потерял сознание. (См. схему №2.)
Иллюстрация 2: Схема №2
Не знаю, сколько времени я пролежал без сознания, но когда пришел в себя, то обнаружил, Что мои глаза, ослепленные пламенем взрыва, перестали видеть. Я с ужасом подумал, что ослеп навсегда. Я начал шарить руками вокруг. Сознание вновь заработало.
Видимо, взрывная волна меня отбросила в развалины дома. Я ничего не видел. Опираясь на руки, с трудом прополз метров сорок, пока не уткнулся во что-то. Я нащупал препятствие: должно быть, это было противотанковое заграждение — то место, откуда мы начинали свой прорыв.
Постепенно глаза мои начали различать очертания предметов. Я решил передохнуть. Через некоторое время зрение вернулось ко мне. Я увидел какую-то шатающуюся фигуру, подошел ближе и узнал 2‑го пилота Гитлера, Георга Бетца, который тоже участвовал в прорыве. Его голова была раскроена осколком снаряда.
Вероятно, это случилось, по его словам, во время того самого взрыва, который отбросил в стороны нас четверых — Бормана, Наумана, Штумпфеггера и меня. Поддерживая друг друга, мы направились к Адмиралпаласту. Но едва мы дошли до Вайдендамского моста, как Бетц почувствовал, что он двигаться дальше не в состоянии. Я усадил его в тачку, брошенную кем-то из беженцев. К счастью, тут я увидел фрау Хейзерман, служившую у профессора Блашке зубным врачом. Профессор Блашке был личным зубным врачом фюрера.
Я попросил ее позаботиться о Бетце и принес из Адмиралпаласта бинты. Фрау Хейзерман пообещала мне отвести Бетца в свою берлинскую квартиру и организовать уход за ним. К сожалению, позже я узнал, что Бетц вскоре умер на том месте, где я оставил его.
Я снова направился в Адмиралпаласт. После всего случившегося я убедился, что групповой прорыв из Берлина невозможен. Поэтому группа была распущена. Каждому было предложено по возможности переодеться в штатское и попытаться прорваться через вражеское кольцо самостоятельно.
Отдав последнее воинское распоряжение, я должен был подумать и о самом себе. Захватив с собой семь человек, я направился к вокзалу Фридрихштрассе. Там мы спустились в метро и пошли к Лертскому вокзалу. Но и здесь, как оказалось, план побега был невыполним. Железнодорожное полотно, по которому следовало пойти, находилось под сильным обстрелом. Мозг лихорадочно искал пути выхода из положения. Надо было либо бежать, либо спрятаться. Куда я ни смотрел, всюду шла стрельба. Мы спустились с откоса железнодорожного полотна и вышли к надземной дороге, окруженной складскими помещениями.
Я осторожно вошел в склад. В нем находилось несколько человек, в том числе иностранные женщины-рабочие. Они торопливо стали убеждать меня немедленно снять мундир. Одна из работниц дала мне промасленный комбинезон монтера и направила меня на чердак, где я мог переодеться и спрятать среди сложенных там заржавевших радиаторов центрального отопления мою форму. Моим товарищам также достали гражданскую одежду. Переодеваясь, я осмотрел рану на своей правой руке и почувствовал совершенную обессиленность. Страшно хотелось спать. Едва я лег, как услышал громкую русскую речь. Выглянув в люк и посмотрев на ворота, я увидел большую толпу русских солдат. Они стояли в окружении иностранных рабочих.
Встретившиеся с ликованием обнимались и целовались.
Мной овладела полная апатия, и поэтому я не ощущал опасности, которая внезапно снова стала такой близкой.
Та же югославка, что дала мне комбинезон, позвала меня вниз. Мне ничего не оставалось, как делать то, что она говорит. Я спустился вниз и подошел к толпе иностранных рабочих и русских солдат. Улыбаясь, молодая югославка взяла меня за руку и подвела к русскому комиссару. Он посмотрел на меня испытывающим взглядом и обнял точно так, как только что обнимал иностранных рабочих. Югославка представила меня как своего мужа.
Таким образом и я удостоился «чести» побывать в объятиях комиссара.
— Товарищ! Берлин капут! Гитлер капут! Сталин великий человек!
Русские принесли водку, мясные консервы, масло, хлеб. Я пошел наверх пригласить товарищей — комиссар, переполненный восторгом победителя, хотел приветствовать немецких рабочих.
Дальше все происходило как во сне. Комиссар ушел вместе со своими солдатами. Мы снова пошли наверх. Эти несколько минут были более утомительными, чем несколько последних часов. Усталые, мы опустились на пол. Уснуть, лишь бы уснуть хотя бы на миг. На время мы забыли обо всем окружающем. Однако внутреннее беспокойство заставило меня проснуться и подняться на ноги.
Еще была возможность предпринять что-нибудь. Я тотчас же разбудил своих крепко спавших товарищей и приказал немедленно сжечь все имевшиеся документы, приказы, солдатские книжки. Сам я тоже проверил содержимое своих карманов и все сжег. В огонь пошел и флажок с моей машины.
Теперь мы стали людьми без имени. Всего несколько часов назад на нас была форма, которой мы всю свою жизнь гордились, теперь же походили на оборванных бродяг.
Предпринятые меры лишь чуть-чуть обнадежили. Но всем было ясно, что вырваться из рук противника всей группой не удастся. Отправляться нужно по одиночке. Как ни тяжело было расставаться со своими верными товарищами, обстановка того требовала. У каждого из нас имелась только одна возможность — попытать счастья на свой собственный риск.
Выйдя на улицу, я наткнулся на уже знакомых мне русских солдат. Они шумно приветствовали меня и кое-как объяснили, что возвращаются к складам. Мне не осталось ничего другого, как присоединиться к ним. Едва мы переступили порог помещений, как встретились с югославской девушкой, выдавшей меня за своего мужа. Она радостно поприветствовала нас. Комиссар объявил, что сейчас состоится праздник победы. Принесли водку, другие алкогольные напитки. Праздник начался.
Мыслями я вновь и вновь возвращался к разрушенному дому в саду имперской канцелярии, рядом с которым каких-нибудь 48 часов назад были погребены человек, которому я верой и правдой служил всю свою жизнь, и женщина, которую я так чтил.
Мыслями я возвращался туда, где мне довелось исполнить самый тяжкий долг, который когда-либо выпадал на мою долю. И все же во имя этого жалкого отрезка жизни, к которой человек так привязан и которую он любит, я должен был участвовать в торжестве. Со мной все время чокались, и я тоже должен был непрерывно чокаться с русскими солдатами.
