На другой день, с раннего утра, тот же полицейский участок, охраняемый военною командою, стал вновь окружаться толпой, из которой бросали в часовых камни и яйца и произносили ругань. Капитан этой команды Малявин явился к генералу Макухину, весь, с головы до ног, залитый яйцами, и просил усилить состав команды, которой грозили отобранием ружей; с таким же заявлением, в присутствии моем, явился к генералу Макухину один из пехотных командиров — полковник Хрущов. Явился на площадь вновь губернатор, но не мог отодвинуть толпы от участка, а к помощи войск не приступал. Вызвал пожарную команду другого участка, которая, с появлением ее, моментально, в буквальном смысле сего слова, была уничтожена толпою, бочки поразрублены, лошади повыпряжены и носились вместе с пожарными по площади и улице; пожарные, быв избиваемы, схватясь за топоры, обухами отбивались от наносимых им ударов из толпы, вооруженной каменьями, взятыми из мостовых. После этого, губернатор обратился с просьбой к командующему войсками генерал-адъютанту Карцову[63] о присылке войск на площадь; пока войска собрались в достаточном количестве, шла рота пехоты — и как только она повернулась на площадь и подставила свой тыл, — толпа бросилась на роту, которая бегом, чрез площадь, достигла балаганов, остановилась и, опершись на них, самопроизвольно открыла пальбу из ружей; явилось несколько убитых и раненых, которых толпа понесла к дому губернатора и государственному банку, куда направлены были войска, охранявшие дом губернатора и банк. После этого на площадь прибыл для увещания народа архиепископ Нектарий[64], убедивший толпу следовать за ним в архиерейский дом для слушания молебствия. Толпа направилась за его экипажем, но по всей Московской улице толпа шла с распущенными красными, революционными флагами и, дойдя до Николаевской площади, бросилась на здание городской полиции и разгромила его так же, как и Михайловский полицейский участок, который в глазах моих был разгромлен так, что остались только одни стены да крыша, а двери, окна, рамы — были совершенно уничтожены, как и все имущество как участковое, так и собственное, принадлежавшее жившим в участке полицейским чинам. Дела городской полиции были выкинуты из здания и носились ветром в листах по Николаевской площади. От здания городской полиции толпа была отогнана выстрелами войск и направилась на молебствие в архиерейский дом, откуда разошлась. От выстрелов пострадало несколько человек. В форме полицейского чиновника, городового — не представлялось возможности выйти на улицу, не рискуя быть избитым или убитым. Я сам видел на площади бывшего харьковского полицмейстера Прожанского[65] в одной изорванной рубахе; мундир и другие принадлежности одеяния были на нем изорваны; на нем болтались клочья его одежды. С приведением войск, главным образом, кавалерии, и с появлением войсковых патрулей на улицах города, на третий день беспорядки затихли и более не повторялись. Беспорядки эти, вновь повторяю и подтверждаю, были безусловно развиты революционерами и представляли из себя опасное зрелище — по последствиям — от толпы в несколько тысяч человек, каковая являлась страшилищем, вооруженным чем попало, а главным образом — каменьями.
По этому делу по высочайшему повелению был командирован в Харьков для исследования беспорядков и их причин — генерал-адъютант Н. В. Мезенцов[66], впоследствии шеф жандармов, убитый в 1878 году. Каково было заключение по сему делу Мезенцова — мне неизвестно, но думаю, что он этим беспорядкам не придал политической окраски, потому что не стоял в курсе революционного движения вообще, и даже в 1875 году, в разговоре со мною, как будет изложено ниже, отвергал возможность даже прихода революционной партии к террору и возможность покушения на жизнь шефа жандармов, особа которого, по выражению Мезенцова, столь высоко стояла, что была недосягаема; между тем, он же, Мезенцов, первый из шефов лег на смертном одре от кинжальной раны, нанесенной ему днем на улице в столице революционером Кравчинским[67].
Уход в 1873 году с Дона генерал-адъютанта М. И. Черткова сопровождался, кроме вышеизложенных причин, положительным нежеланием семейства его более оставаться на Дону, а отчасти и его болезненностью. Во время войны с Турциею Чертков состоял в свите при императоре Александре II в Болгарии, откуда был назначен киевским, подольским и волынским генерал-губернатором, и в 1878 году я уже встретился с Чертковым в г. Киеве, состоя в должности начальника киевского губернского жандармского управления, каковая деятельность, в период наступившего в то время тяжело-смутного времени, в особенности в Киеве, вводила меня в постоянные, почти ежедневные соотношения по службе с ним по делам политического характера и событий того времени.
В действиях М. И. Черткова, по отношению к сим делам, устанавливалось бесповоротно: бесспорно беззаветная преданность его престолу, русскому началу, сопровождавшаяся патриотическими чувствами и непоколебимыми стойкостью и твердостью, проявлявшимися во всем, несмотря на то, что он, как он сам говорил, в материальном положении был сильно подорван продолжительною жизнью в С.-Петербурге без должности, вовлекшей его в долги, представительностью службы на Дону, вызывавшей сверхсметные расходы на жизнь, и неопределенностью получаемого им дохода с имений в воронежской губернии, где у него было родовой земли 26 тыс. десятин земли, с овцеводством, приносящей ему дохода до 50 тыс. в год, но неопределенно. К тому же он купил в киевской губернии большое имение Когарлык, до 10 тыс. десятин, с банковским долгом и при посредстве Международного банка. Но затем ему посчастливилось в жизни на моих глазах: явился покупатель, моршанский купец Плотицын, купивший на наличные деньги имение Черткова в воронежской губернии за 1 300 000 рублей, что дало ему полную возможность рассчитаться со всеми долгами и обратить все средства на устройство когарлыцкого имения, земля которого стала повышаться непомерно в ценности из года в год, и арендная плата земли вдвое возросла, так что он последние годы получал до 200 тыс. годового дохода с имения и находящегося в нем сахарного завода.
Это обогащение случайное, счастливое, совершенно изменило характер Черткова, который сделался неузнаваем: дошел до скупости, алчности, мелочности в денежных расчетах, приемах и сделках, которые он вел с евреями, уплачивая им большие куртажные деньги за совершенные сделки по аренде когарлыцкого сахарного завода сахарозаводчиком Л. Бродским.
