Ознакомительная версия.
Вообще я заметил за время своего пребывания в Берлине, что люди не чувствуют особой общности с режимом и его целями, а жизнь их идет своим чередом в обстановке трудностей и ограничений военного времени. Берлинцы (как, очевидно, и жители других крупных городов) жили в военной обстановке, но воспринимали эту войну как дело режима, а не свое собственное.
Поэтому мне трудно было согласиться с демониза-цией своего политического противника в американском общественном мнении, когда в американской прессе немцев изображали чудовищами, сплоченными вокруг Гитлера и одержимыми страстью разрушить или поработить остальную Европу.
В конце февраля меня командировали в Италию для встречи с мистером С. Уэллесом, заместителем секретаря Госдепартамента.
Рузвельт послал его в Рим, Берлин, Париж и Лондон для выяснения мнений ведущих европейских государственных лиц о возможности начать переговоры относительно заключения в Европе справедливого мира. До этого времени на Западном фронте не было активных боевых действий. Однако тогда стало ясно, что, если войну не прекратить до весны, она может вступить в новую фазу, и события примут очень серьезный и трагический оборот. Тогда и США не смогут уже оставаться в стороне. Поэтому президент искал любых возможностей предотвратить надвигавшуюся катастрофу.
Поскольку Уэллес не планировал посещать Советский Союз, кому-то в Вашингтоне пришло в голову отправить к нему человека, который бывал в СССР и мог бы ответить на вопросы главы делегации о возможных реакциях советской стороны на подобную ситуацию.
Меня удивил странный характер этой миссии. Я сомневаюсь, чтобы в беседах Уэллеса с государственными лицами в европейских столицах было выяснено что-либо и без того уже неизвестное в соответствующих американских посольствах. И моя поездка не принесла ощутимых результатов. Мистер Уэллес явно не проявил интереса к моим взглядам на положение в России. Представители возглавляемой им делегации при отъезде из Рима в Берлине даже забыли обо мне, и я узнал об их отъезде лишь в самый последний момент. При таких обстоятельствах я едва ли был полезен Уэллесу, тем более что и не мог бы дать обнадеживающих ответов на интересовавшие его вопросы. Свои взгляды на этот вопрос я изложил на бумаге и вручил свой доклад мистеру Моффату, руководителю европейского отдела, который также принимал участие в данной поездке. Я сомневаюсь, чтобы он действительно прочел доклад, однако он выслал его мне обратно в положенный срок, и этот документ сохранился у меня как напоминание о моих взглядах в то время.
Я предупреждал, что в вопросах войны и мира не надо слишком полагаться на различия между Гитлером и немецким народом, поскольку "этот человек прекрасно играет на традициях немецкого национализма, а его представления о собственной миссии могут быть яснее, чем у его предшественников, потому что он не отягощен чувством ответственности за европейскую культуру в целом. Этот колосс сейчас противостоит французам и англичанам во всей своей разрушительной мощи, равной которой не знала история. Он полон решимости завоевать Европу или разрушить все до основания".
Исследуя возможности англичан и французов в этих обстоятельствах, я писал, что "они, быть может, смогут заключить перемирие с Гитлером. Он, вероятно, будет рад такой мирной передышке, чтобы закрепить уже достигнутые успехи и разработать источники сырья, доступные ему в Польше, Словакии и Румынии. Ему нужно перестроить свой подводный флот и продолжать перевооружение огромной армии. Конечно, ему нужно время и для того, чтобы свести на нет боевой дух союзников (англичан и французов), чтобы ослабить их и иметь возможность одержать над ними верх в перспективе. Вероятно, ради этого перемирия он пойдет на территориальные уступки в Польше, Богемии, Моравии, однако такие уступки могут быть лишь несущественными. Ни о какой "независимости" или "автономии" для этих стран, пока существует сильная Германия, не может быть и речи. Польша, униженная и полностью деморализованная, сейчас не смогла бы заново организовать свою национальную жизнь на усеченной территории и перед лицом двух мощных и беспощадных соседей, ее может контролировать только один из них.
Боюсь, что при таких условиях перемирие мало чем отличалось бы от нынешнего состояния войны. Гитлер ни на минуту не забудет о своей конечной цели - разгроме Англии и Франции. Сейчас нельзя говорить о демобилизации войск. Нацистская система построена на принципе, что нормальным состоянием людей является война, а не мир".
Я предупреждал также, что не следует верить обманчивым речам таких немецких консерваторов, как Шахт и Папен, которые надеются низложить Гитлера и создать правительство "реалистов", с которыми можно будет "иметь дело", если союзники будут хорошо себя вести в их отношении. Не следовало также, по моим словам, переоценивать противоречия между Гитлером и армейским руководством, носившие скорее тактический, а не стратегический характер. Предупреждал я и о том, что не надо считать нынешнее германское государство неким анахронизмом. По моим словам, если бы немцы действительно перевели часы назад, как иногда утверждают, мы были бы счастливее, чем теперь, потому что в Европе каждый камень свидетельствует о превосходстве прошлого. Но в Германии произошел не откат к прошлому, а достижение глубокого внутреннего единства (процесс этот начался еще в XIX веке, во времена Наполеонов I и III, но остался незавершенным). Версальский договор подготовил почву для его завершения. Какими бы средствами это единство ни было достигнуто, оно является фактом и вполне может продолжать существовать после ухода Гитлера, поскольку, полагал я, останутся чувства национального унижения, вражды и, вследствие этого, жажды властвовать в Европе.
Поэтому я не видел смысла в перемирии ради перемирия. Продолжение войны, отмечал я, может быть ужасным, но если оно "приведет к восстановлению пусть и ослабленной Европы на более или менее здоровой политической основе, то никакое число жертв не будет слишком большим". Если же повторятся ошибки версальской системы, то война "не будет стоить и тех немногих жизней, которые уже утрачены". Я также писал, что желательно было бы не сохранять статус-кво с большим германским государством, а вернуться по возможности к практике XVIII столетия с небольшими "игрушечными" королевствами, с характерным для них местным колоритом.
Сейчас я не без удивления прочел доклад. Дело даже не в наивности последнего вывода, а в эволюции моих собственных взглядов. Впоследствии я сожалел как раз о том, что западные союзники упустили шанс на сотрудничество с германскими консерваторами и армейскими лидерами. А года через два-три я покинул Германию с чувством более глубокого понимания исторической судьбы немцев, чьи положительные качества, как мужество или гуманизм, не были нейтрализованы общим деструктивным процессом.
Ознакомительная версия.
