— Огонь!
Жиганули выстрелы боевиков. Несколько нападавших шмякнулись наземь. Остальные заметались, попятились, стреляя наобум. Боевики отшвыривали полицейских прочь, на панели. Вдруг послышалось:
— Казаки!
Из-за площади, справа, с Воскресенской горы, во весь опор скакали всадники. Оставив держиморд, боевики заняли свои посты, ловя скупые команды «десятских». В несломанных шеренгах демонстранты прижались друг к другу. А казачья сотня, рассыпаясь в лаву, угрожающе нарастала. Все громче стучали копыта. Уже различались окаменелые обличия рубак. Замелькали орлы на высоких папахах. Сверкнула сталь оголенных шашек.
— Огонь!
Дружина дала револьверный залп.
Казаки дрогнули. Привыкшие к полнейшей безнаказанности, они шарахнулись кто куда. Многие поневоле спешились — тот свалился с перепугу или слишком низко поклонившись далекой пульке, этот просто не удержался в седле на вздыбившемся коне. Несуразно топчась, поредевшая лава застряла на площади.
Но с Миллионной надвигались жандармы. Казаки ободрились, выправили строй и врубились в колонну. А там опомнилась полиция, подоспели жандармы и присоединившиеся к ним на площади «благомыслящие». С находящегося по соседству базара спешили им на подмогу еще и еще «благомыслящие» — церковники-изуверы, пригородное кулачье, мясники, лабазники. Пьяные, раскосмаченные, они улюлюкали, размахивая ломами, дрекольем, поленьями.
Все смешалось. Выстрелы, свист нагаек, ржанье, хмельной гогот громил, крики избиваемых, брань, проклятья. Снег побурел. Подстреленный «благомыслящими», упал мальчик, из любопытства вышедший на улицу. Его растерзали. Дикие орды, осатанев, выискивали все новые и новые жертвы, нападали на самых слабых, беззащитных, упиваясь их муками.
Как обнаружили после Октября архивные документы, власти приказали, не стесняясь в средствах, захватить знамя, арестовать поголовно всех демонстрантов. Но и подпольщики и те, кто впервые вышел на демонстрацию, хотя и необстрелянные в подавляющем большинстве своем, неопытные, — все оборонялись сплоченно, отважно. Особенно ожесточенно и умно сражались боевики. Позабыв о себе, они действовали расчетливо, не забывая в пылу схватки строгого партийного наказа: не проявлять ненужного молодечества, ограждать беззащитных.
В самых опасных местах плечом к плечу с боевиками был Сергей. Враги приметили его. На него обрушился казак — Сергей увернулся, удар шашки пришелся вскользь и только рассек пальто. Подобрался второй казак — и отпрянул под наведенным в упор бульдогом товарища, спасшего Сергея. Казак выронил нагайку, не успев и замахнуться ею. Сергей поймал ее на лету. Ловкий, сильный, неуловимый, он то швырял камни в нападающих, то хлестал их нагайкой, то сбивал подножкой.
Друзьям навсегда запомнилось, как он, бледный, с бескровными губами, сосредоточенно-зоркий, бросался туда, где был нужнее всего. Туда, где стоны.
Туда, где кровь. Туда, где полосуют упавшего. И всюду напоминал, просил, требовал:
— Уходите в пассаж…
Партийным наказом было оговорено и это. В недостроенном пассаже, в проходных дворах вдоль намеченного пути движения демонстрации заранее все подготовили, чтобы в недобрый час послужили они прибежищем от погони. Полиция не поняла маневра — сама стала загонять демонстрантов в пассаж. Но там их встречали свои, боевики и курсистки-медички, помогая просочиться оттуда в окрестные улочки и закоулки, рассеяться по городу. Сотни демонстрантов постепенно вывели боевики в пассаж. Полиции удалось захватить там лишь человек двадцать.
Сергей и его уцелевшие товарищи оставили поле сражения последними.
Когда стемнело, он, избитый, вымотанный, пробрался на Магистратскую, в штаб-квартиру. Члены комитета и подкомитета делились тем, что выведали, Никто из демонстрантов не погиб, но пропал без вести знаменосец Осип Кононов. Его нет ни в тюрьме, ни в больницах. Кое-кто видел на демонстрации, как городовые избивали охранявших его боевиков, одолевали их, поодиночке увозили. Кое-кто видел, как отбрасывали, арестовывали других боевиков, пробивавшихся к окруженному знаменосцу. Кое-кто видел, как городовые рвали и не могли вырвать знамя из его рук. Ничего больше о нем не узналось. Всего арестовано примерно сто двадцать человек. Некоторых полиция захватила уже после побоища. Устроив облаву, она уволакивала раненых, которых приютили у себя дома чужие, добросердечные люди в прилегающих к пассажу кварталах. Прежде чем отправить арестованных в тюрьму, над ними зверски издевались в полицейском участке.
— Пусть нас заставили отступить, но победили сегодня мы, — говорил Сергей. — Если оружия будет больше и слаженности больше, все пойдет куда лучше. Главное в том, что мы стали на правильный путь…
Городской врач, связанный с подпольщиками, принес ужасную весть — Осип Кононов погиб. Городской врач разыскал его в морге университетских клиник. Лицо изуродовано, ухо отрублено. После нескольких ударов шашкой и нагайками юный знаменосец еще был, очевидно, жив и не сдавался, но его истоптали сапогами и пристрелили.
А знамени он не отдал, оно спрятано у него на груди.
— Знамя надо спасти.
Это сказал Сергей.
— Только не сегодня, — возразили ему. — Попадешь в лапы…
— Сегодня, сейчас.
Хотел ли он проститься с другом своим, опасался ли, что знамя исчезнет, но уговоры не помогли.
Кружным путем, минуя частые патрули, минуя собор, где в тот час верхи города и его подонки торжественно служили благодарственный молебен «за победу над крамольниками-супостатами», достиг Сергей университетских клиник, перемахнул через ограду. Сторож без дозволения начальства боялся открыть морг.
— Студент у нас пропал, — упрашивал его Сергей. — Должно быть, убили.
— Студент… — Старик повздыхал, нерешительно доставая ключи.
Сергей вернулся со знаменем.
Оно было в крови.
А демонстрация не прошла бесследно. Она всколыхнула население еще сильнее, чем вести о Кровавом воскресенье и учащавшихся столкновениях рабочих с полицией и войсками в крупных центрах страны.
Расправа над демонстрантами разгневала всех честных горожан. Пятьдесят два томских профессора потребовали немедленного прекращения насилий над молодежью. Университет и технологический институт бастовали. Бастовали рабочие. Никто не скрывал презрения к властям, к полиции и казачьей сотне. Днем, вечером, ночами проводились сходки, партийные собрания. Около двухсот томичей примкнули к социал-демократическому подполью. Десятки из них, позабросив все личное, полностью посвятили себя партийным заботам. Всполошившиеся власти ходатайствовали перед правительством, чтобы Томск объявили на военном положении.
