Всей этой группой младший лицейских менторов ведал инспектор и надзиратель по учебной и нравственной части, некий Мартын Степанович Пилецкий-Урбанович. Лицеист Корф оставил очень выразительный портрет этого «святоши, мистика и иллюмината…» «Со своею длинною и высохшею фигурою, с горящим всеми огнями фанатизма глазом, с кошачьими походкою и приемами, наконец, с жестоко-хладнокровною и ироническою, прикрытою видом отцовской нежности, строгостью, он долго жил в нашей памяти как бы какое-нибудь привидение из другого мира». На лицейской карикатуре «Процессия усопших» Пилецкий возглавляет шествие профессоров и гувернеров, высоко подняв над головою крест. Так же изображен он и в лицейской песне.
Как многие святоши, этот «аскет» был, видимо, не свободен от женолюбия и не мог отказать себе в удовольствии высказываться на счет посетительниц лицея в праздничные дни. Эти «ласковые, но несколько фамильярные прозвания родственницам, сестрицам и кузинам, посещавшим в лицее воспитанников», вызвали всеобщее возмущение.
Пушкин стал во главе движения против инспектора. Перед всеми лицеистами и в присутствии гувернеров за общим столом во время обеда он во всеуслышание заговорил об обидах, нанесенных Пилецким родителям некоторых товарищей. Его поддержал Корсаков, а после обеда к ним примкнуло еще несколько человек. Составился целый заговор, в котором приняли участие Кюхельбекер, Мясоедов, Гурьев, Маслов. Несмотря на противодействие начальства, дело закончилось тем, что недовольные, собравшись в конференц-зале, вызвали Пилецкого и предложили ему уйти из лицея, угрожая, в случае отказа, собственным уходом. Видя, что история разрастается и может широко распространиться, Пилецкий подчинился ультиматуму.
Эта атмосфера ханжества и сыска оказывала на некоторых воспитанников свое действие. К официальному благочестию был причастен Горчаков, еще более Корф, известный в лицее своим пристрастием к чтению церковных книг и пению псалмов. Сильнее всего настроения эти сказались в дневнике Комовского, одного из наименее симпатичных первокурсников лицея, получившего от товарищей прозвание «ябедника и фискала». Дневник этого подростка исполнен удивительного ханжества; он не Перестает писать об «ужасном иге» своих грехов, о молитвах и посте, о «неизреченном милосердии», «стезе священного закона божия» и пр.
Но со стороны морально здоровой среды воспитанников мрачные богословские тенденции встречали решительный отпор. «Дельвиг не любил поэзии мистической, — записал впоследствии Пушкин: — он говаривал: «Чем ближе к небу, тем холоднее». Такой же протест ощущается и в искусстве Яковлева: в его комическом репертуаре изобилуют лица духовного звания — царскосельские дьяконы, «кузьминский поп», «отец Павел», «колченогий дьячок», «второй поп лицейский» и т. д.
Сильнее всего, конечно, этот протест был выражен Пушкиным. В его шутливых поэмах 1813–1814 годов — «Тень Баркова», «Монах», «Бова» — щедро рассыпаны сатирические штрихи против лицемерной проповеди церковного аскетизма. Ранние опыты Пушкина вскрывают со всей отчетливостью связь его воззрений с основными тенденциями знакомой ему с детских лет литературы европейского вольнодумства.
«Тень Баркова» — подражание «Опасному соседу», но без словесной сдержанности В. Л. Пушкина, напротив, с юношески задорным применением к сюжету запретного в печати и светской речи лексикона. В этом отношении стихотворение выдержано в духе беззастенчивой музы старого поэта, названного в его заглавии.
Иван Барков был даровитым ученым и стихотворцем середины XVIII века; он написал краткую историю России от Рюрика до Петра, переводил Горация, Федра и Эзопа. Но своеобразную славу ему доставили «бакханальные и эротико-приапейские стихотворения», а также, как говорили современники, «срамные пародии» на Сумарокова. Литературные современники ценили в Баркове «человека острого и отважного» и отмечали чистоту его слога («Сумароков очень уважал Баркова, как ученого и острого критика», записал впоследствии Пушкин); в карамзинскую эпоху за этим поэтом-циником признавали «редкую способность к стихотворству».
Как и поэма Василия Львовича, «Тень Баркова» — литературная сатира на славянороссов; Шихматов, Хвостов, Бобров фигурируют в ней в качестве «бессмысленных поэтов», которые «прокляты Аполлоном». Антиклерикальный мотив звучит резче, чем в поэме Василия Львовича. («Хвала тебе, расстрига-поп — Приапа жрец ретивый…») Тема пьяного или распутного пастыря весьма характерна для юного Пушкина.
Но после первого опыта в барковском стиле он решает итти более признанными литературными путями.
В поэме, написанной, видимо, вскоре после «Тени Баркова», — «Монахе» — Пушкин уже демонстративно отрекается от такого руководителя. И действительно, при всей фривольности описаний эти песни уже вполне удобны для печати. Отверженца книжной литературы Баркова сменяет глава европейского просвещения — Вольтер.
В первых же строках Пушкин, согласно классической традиции, отдает свой труд под защиту «Фернейского старичка» и с восхищением говорит о его «Орлеанской девственнице». По примеру Вольтера, Пушкин впервые обращается к пародии на «священные тексты». Сюжет «Монаха» почерпнут из четьи-миней. В характерном стиле антицерковной сатиры описывается обстановка и быт святого старца Панкратия, который готовится к смерти, якобы спасается молитвами, живет в нищете, постится круглый год, а на самом деле «ест плотно», пьянствует и «храпит как старый вол…» Благочестивый житийный мотив получает пародийную разработку в смутившем отшельника видении женской одежды.
Монах Панкратий, изображенный пьяницей, обжорой и сладострастником, явно свидетельствует о традиции, восходящей к Рабле и Бокаччио. Характерно презрение начинающего поэта к плешивым картезианцам Парижа, «богатым кармелитам», жителям Печерской лавры, отвращение к оплоту католицизма — Ватикану с разжиревшими прелатами, которые тешатся «бургонским» и «девками». Эта антиклерикальная струя в творчестве молодого Пушкина восходит через поэтов XVIII века к литературе европейского Возрождения. Критическая мысль, гуманистов приподнимает покров над бытом монастырских келий. Лоренцо Валла, Саббатини, Поджио утверждают, что монахи нечистоплотны, склонны к пьянству и чувственным наслаждениям, грубым интригам и похоти. Невелика заслуга проводить ночи за пением псалмов: «что запели бы они, если б должны были ходить в дождь и бурю за плугом, как крестьяне, босиком и с еле прикрытым телом» (Поджио).
Эти тенденции освобождающейся мысли явственно ощущаются и в первой поэме Пушкина. В этом отношении чрезвычайно знаменательно упоминание в «Монахе» великих живописцев итальянского и нидерландского Возрождения — Рубенса, Тициана, Корреджио. Это верные показатели истоков его вдохновения.
