[…] Студенты производят раскопки. Подходит старик, ему объясняют, что такое исторические изыскания. Старик спросил: «А кто такой Иван Сусанин?» Ему объяснили. Старик и говорит: «Это, верно, теперь только обнаружилось, что в старину много людей было за советскую власть». И никакой иронии!
23 марта. Вторник
Отчаянная телеграмма из Ташкента: не могут выехать. «Гудок» обещает послать требование.
[…] Дни все еще солнечные, на тротуарах скалывают последний грязный лед, обнажены ободранные дома, — идешь и кажется, что ошибкой обменял свою жизнь на чужую. Встречаю М.Шолохова. Ловкая шинель, смушковая кубанка, золотые погоны, сытый, выбритый, с веселыми и беспечными глазами. Сначала, одно мгновение — не узнал, поэтому, узнав, сказал, что я «хорошо выгляжу»… Спросили друг друга о семье, и он сказал: «Значит, увидимся?» И ушел, не спросив, где я живу, и не сказав, где он живет. […]
Улица, унылая, как подкидыш. Идет писатель Малашкин, ведет за ручку крошечную девочку в беленькой шубке. «Дочь?» — «Внучка. У меня ведь двух сыновей на фронте убило. Живу в рабочей комнате, в пятом доме Советов. Квартира разбомблена. Роман написал — „Петроград“. Приходи, потолкуем». Этот дал адрес.
На бульваре читаю газету, превращенную в список награжденных Сталинской премией по науке. Позади слышу:
— Как живешь?
— Мышкую.
— Чего?
— Да, ты уж совсем охоту забыл? Это про лису говорят, которая, мышкуя, обежит луг. И не сыта, и не голодна.
…Восток, раньше всех народов, нашел смысл жизни. Движение — зло. Неподвижность — добро. Чем быстрее движение, тем оно опаснее для человека. Самолет принес бомбу в 3,8 тонны. А все увеличивается сила взрыва?
24 марта. Среда
[…] Встретил П.П.Кончаловского, розовый, седой, веселый. Стали говорить о сегодняшнем сообщении «Информбюро» и П.П. привел сказку: «Заяц напился и идет по лесу, ругается: „Дайте мне волка! Я ему, так-то его растак! Я ему яйца выдеру! Подайте волка!“ А волк тут как тут из-за дерева. Заяц вытер холодный пот на лбу и сказал, криво улыбаясь: „Ну, вы же сами понимаете, что можно спьяна наговорить“.» […]
Не работал. В голове шум. Раньше я объяснял это сыростью, но сейчас подморозило…
25 марта. Четверг
Много дней звонил в партизанский штаб, добиваясь материалов о Заслонове. Наконец, сегодня удалось посмотреть. Фигура очень интересная, драматическая, а по сцеплению событий возле него — просто удивительная! Вот уже подлинно, если о ком писать, так о нем нужно говорить, — «не сказка, а быль».
Пришел, неожиданно, Никулин и так же неожиданно принес карточку в столовую Моссовета, — правда, до конца месяца, — но и на апрель обещали!
Моя статья об А.Толстом напечатана в «Красной звезде» — сокращенная несколько.
Никулин мрачен: немцы в апреле хотят начать наступление, пустили на Харьков 2 000 танков, гвардию… вокруг Москвы нет укреплений, страна расхлябанна… литературы нет… С последним я согласился, а про все остальное сказал, что у нас каждый день — прощеный день, и к посту привыкли, а немцам нас не сожрать!..
В половине двенадцатого приехала Анна Павловна. В семь часов вечера моя дочь Маня отравилась купоросом, взяв его из «Химик-любитель». Приняла чайную ложечку. Единственно, что ее может спасти — у Анны Павловны случайно оказалось пол-литра молока. Девочка перепугалась, сразу же сказала матери. Анна Павловна дала ей молока. Через полчаса приехала карета скорой помощи. Как только Анна Павловна пришла, мы позвонили в больницу Склифосовского. Там сказали — опасности для жизни нет, спит. Девочку потрясло ее пребывание в ремесленном училище, попытка дочери Любы — племянницы Анны Павловны, двенадцатилетней, выброситься из окна, т. к. Люба хочет выйти замуж, и дочь ревнует. […]
26 марта. Пятница
Моссовет. Зав культсектором, симпатичная дама учительского вида, спросила у Тренева про меня: «Кто это? Лицо знакомое». Тренев сказал. Она здоровается:
«Я вас, товарищ Иванов, не узнала. Вы стали тенью Всеволода Иванова».
Дочитал Костомарова.
Говорил с Баулиным («Гудок») о пьесе — «Инженер Заслонов».
27 марта. Суббота
Маня выписалась из больницы. Настроение ее — подавленное. […] Переделывал (из старой статьи) выступление на вечере М.Горького по случаю его 75-летия со дня рождения.
В столовой Моссовета меня приняли за вора. Кто-то — Иванов — потерял талоны […]. Пропускающая сказала: — «А ну, пойдемте к заведующему». И таинственно добавила: «Что-то я вас тут не видала».
[…] Телеграмма. Наши выехали из Ташкента, вчера.
28 марта. Воскресенье
Выступал рано по радио.
…Холодный зал им. Чайковского, в котором чувствуешь себя как чаинка в чайнике, — утренник о Горьком. Прочел то же, что и по радио. Чуковский возмущался современными детьми, говорит, что будет писать об этом Молотову (проституция, воровство, прячут во рту «безопасные бритвы» и подрезают друг друга), а затем рассказывал аудитории анекдоты о Горьком. Федин классический, как собрание сочинений, прочел из беленькой книжки, которая только что вышла — воспоминания. И негодовал, что у него что-то вырезали!.. Сурков, в золотых эполетах, уже стертых по краям, наклонившись к публике, беседовал с ними о Горьком, который, видите ли, был к нему близок!.. Никто не верил этому прокуренному голосу и этим пустым и ненужным, как потухшая спичка, стихотворным строчкам. Холодно. Публика в пальто. Екатерина Павловна благодарит Федина за прочитанное, Надежда Алексеевна, как всегда, обольстительно улыбается…
Оттуда зашел к Мане. Она расчесывает волосы, смотрит книжку, улыбается… В юности отец не понимал меня, и я не очень его понимал. Так мы и расстались. И вот теперь я стал старый, смотрю на дочь, которая третьего дня хотела отравиться, и — тоже ничего не понимаю, не найду истинной причины.
Харьков (рассказывал знакомый Татьяны): «Ночью идешь и — звенит железо, балки в сожженных и разрушенных домах; все новости у водопроводной колонки; дети многие говорят по-немецки; жители приветствуют полуфашистским поднятием руки — наполовину; ночью, после восьми, ходят только „ответственные“, в них стреляют; подошел и спросил у прохожего — как пройти туда-то, а тот поднял руки — немец; радиоприемник, вмонтированный профессором в стену, передавал сведения „Совинформбюро“ — двум, остальные, каждый, тоже двум, так и шло „по цепочке“, заводил граммофон чтобы слушать передачу; матросы, скованные по рукам и ногам, идут под немецким конвоем по улице, увидали, что девушки идут под руку с немцами — закричали: „Эй, разъебы, по хуям стосковались, будьте вы прокляты!“
С К.И.Чуковским — о дневнике. „Ведь я не пишу о войне, а только о литературе, о войне будут писать все, а о литературе — никто, тогда как это-то и будет наиболее интересно позже“. Я ему сказал, что веду дневник о себе, и для себя, так как, если удастся, буду писать о себе во время войны». — «А вот я об Екатерине Павловне, что она рассказывала, запишу». Сестра Надежды Алексеевны слушала передовую «Правды» и ей показалось, будто передовую эту написал Сталин: «диктор читал так многозначительно». Не проверив, — она и бухни благодарственное письмо Сталину, что, мол, нашли время написать о Горьком, — в такие дни… Были Толстой, Леонов, Федин, — и родственники. Леонов, важный, опухший, рассказывал о бане, что он рассказывал уж сотни раз. Это не значит, что не наблюдательный, — но он так жаден, что не передает своих наблюдений, боясь, что украдут. Поэтому для внешнего употребления у него есть — баня, кактусы и обработанные наблюдения, которые он уже вложил в романы.
