Ознакомительная версия.
В тот же вечер, когда взяли Лауверса, ЗИПО обезвредило группу капитана ван ден Берга, арестовав и его самого, и всех известных нам сообщников. Тейс находился в Арнеме, и его арест ожидался в ближайшие часы.
Второе воскресенье марта после холодной влажной зимней погоды предыдущих недель казалось настоящим предвестником весны. По голубому небу плыли белые облака, мартовский свет беспощадно обнажал тот ущерб, который причинили долгие морозы и зимние бури саду при офицерском собрании абвера. Когда после обеда я сидел на солнце в укрытом от ветра уголке, в поле моего зрения появился крупный человек мощного телосложения. Его расстегнутый плащ и светлые волосы развевались на ветру. Он мог искать только меня, потому что больше не знал никого в штабе. Когда я помахал ему и окликнул: «Привет, Герман!», он сбросил тяжелые шоферские перчатки и через лужайку поспешил к моему уголку. Но не успели мы толком поздороваться, как Герман спросил, можно ли обсудить со мной весьма срочное дело. Он приехал в Гаагу в полдень и извинился за то, что не сообщил о себе, но у него имелась особая причина поскорее найти меня в Схевенингене. За его обычной спокойной самоуверенностью чувствовалось заметное напряжение, и, когда он излагал свою просьбу, его глаза тревожно бегали. Очевидно, произошло что-то серьезное.
– Пойдем ко мне, – сказал я, взяв его за руку. – Чем ты обеспокоен?
Вопрос, который он мне задал, заставил меня изумленно застыть на месте. Даже удар молнии не мог бы поразить меня сильнее.
– Ты знаешь человека по имени Лауверс?
Я молча направлялся к заднему входу в здание, а в голове у меня крутился рой мыслей. Что все это значит?
Мой старый друг Герман, который был на несколько лет моложе меня, делал весьма многообещающую карьеру коммерсанта и промышленника. После 1940 года немецкое правительство использовало его специальные и языковые знания для восстановления консервных заводов в оккупированных западных районах. С тех пор он вел кочевой образ жизни, курсируя между Берлином, Парижем и Гаагой. Герман имел поверхностное представление о моей работе и вскоре после моего перевода в Гаагу нанес мне визит вежливости.
– Какое ты имеешь отношение к Лауверсу? – спросил я, когда мы уселись.
История, которую я услышал, была итогом такого невероятного нагромождения случайностей, какое иногда встречается в реальной жизни, однако его не решился бы воспроизвести на экране ни один кинорежиссер. Утром после приезда в Гаагу Герман позвонил даме, которую давно знал как секретаря своего лучшего делового партнера в Голландии, и пригласил ее на обед, чтобы обсудить срочные деловые вопросы. Она же взамен попросила его немедленно прийти к ней, и он, исполнив ее просьбу, узнал, что она с минуты на минуту ждет ареста немецкой полицией безопасности.
Несколько месяцев назад она укрывала молодого голландца, которого забросили из Англии как радиста. С тех пор из соображений безопасности этот человек несколько раз менял квартиру, но она лишь сегодня утром узнала, что он арестован. Его зовут Лауверс.
– Тебе знакомо это имя? – повторил Герман свой вопрос. – И вообще, можно ли чем-нибудь помочь этой даме?
Меня словно обухом ударили по голове. Налицо были все ингредиенты чистой мелодрамы: бесстрашный агент-радист, действующий у нас в тылу; романтически настроенная молодая женщина, укрывающая хитрого шпиона, несмотря на то что это грозит ей смертью; верный друг со связями в верхах, появляющийся в самый последний момент; и, наконец, вражеский офицер абвера, который вопреки всем соображениям долга и совести спасает романтичную юную особу от расстрела! Превосходно!
Неужели я снова должен сыграть нелепую роль ангела-хранителя для неразумных взрослых детей? Естественно, были основания надеяться, что эта «операция» порастет травой забвения, но ничтожная оплошность – и правда моментально всплывет наружу.
Я долго думал.
Если я спасу эту женщину от трибунала или долгих лет тюремного заключения, очень многое будет зависеть от ее дальнейшего поведения. Если до ЗИПО дойдет хоть капля правды, ничто ее не спасет. Лауверс, конечно, будет держать язык за зубами, но знает ли кто-нибудь еще об их связи? Сохранит ли его подруга достаточно ума и самообладания, чтобы забыть, что когда-то была знакома с агентом Лауверсом? С ужасом я вспомнил наши планы начать радиоигру на передатчике Лауверса. Едва ли ей известны наши намерения, но случайное слово, произнесенное ею, может все погубить. А если после этого вскроется тот факт, что я знал о ее связи с Лауверсом, то последствия окажутся самыми плачевными.
Герман отошел к окну и смотрел на улицу – мое длительное молчание становилось для него мучительным. Бледное солнце висело над самыми верхушками голых деревьев. Итак, что же мне делать? Может быть, следует ее немедленно арестовать, как и любого, кто знаком с Лауверсом и знает о постигшей его участи?
Слова, которые я наконец сказал, поразили меня самого.
– Я ничем не могу помочь этой даме. Но она сама может помочь себе тем, что будет молчать! Я полагаюсь на тебя и надеюсь, что она не проговорится. Однако, если она скажет слово хоть одной живой душе, ее уже ничего не спасет. Она не увидит дневного света до конца войны, а может, с ней случится и что-нибудь похуже. Пойди и скажи ей это, но, ради бога, не рассказывай, с кем ты только что говорил. Я советую ей немедленно уехать на пару недель «за город». Поспеши и передай ей мои слова, пока не поздно.
Я проводил Германа через сад.
– Даю тебе слово, все будет хорошо, – пообещал он мне, и его большая машина покатила прочь по улице.
Во второй половине дня мне представилась возможность поразмыслить, имеет ли право офицер абвера вести себя, что называется, достойно, или же, поступая так, он становится идиотом. Будущее покажет. В любом случае я был рад, что снова сумел воспротивиться искушению сыграть роль прокурора. (Могу заранее заверить нетерпеливых читателей, что эта дама осталась на свободе, так как умела держать язык за зубами. Более того, она воспользовалась свободой, чтобы нести помощь и утешение своим соотечественникам, ушедшим в подполье. Но об этом я узнал лишь после войны.)
Вдоль улицы Алкемаделан в Схевенингене на много сотен метров тянется высокая, слегка изогнутая кирпичная стена, отделяя от внешнего мира огромную гаагскую тюрьму. Вскоре после полудня в третье воскресенье марта из маленькой дверцы рядом с массивными железными воротами, единственными в стене, вышли двое мужчин. Усевшись в маленький закрытый автомобиль, они покатили прочь по тихой широкой улице, залитой солнечным светом. Машина обогнула жилой район Схевенингена и остановилась перед стоявшим на отшибе большим домом на Паркстрат, где размещался штаб службы радиоперехвата ОРПО.
Ознакомительная версия.
