Любовь Иосифа к европейской культуре (исключая Францию) не только была естественной для петербуржца, она была составляющей продолжающегося русского спора между славянофилами (Солженицын) и западниками (Пушкин, Мандельштам). Поэтому для русского читателя, особенно не путешествовавшего, его стихи нагружены дополнительным смыслом. Поэт, так сказать, путешествовал за своих читателей. В этом историческом споре, должна ли Россия идти своим “органическим” путем или быть частью Европы, не учитывается опыт Соединенных Штатов с их едва ли не устрашающим синкретизмом позиций и обычаев. Что касается Азии, за исключением нескольких многовековой давности литературных фигур, она представлялась ему однообразной массой фатализма. Всякий раз, говоря о количестве народа, истребленного при Сталине, он полагал, что советский народ занял первое место на олимпиаде страданий; Китая не существовало. Западнику азиатская ментальность была враждебна.
Иосиф оказал влияние на небольшую прослойку интеллектуалов, упрямо продолжавших видеть в коммунизме положительную перспективу для человечества. Большинство левых интеллектуалов разочаровались в нем после пакта между Гитлером и Сталиным, а позже подавление венгерского восстания и вторжение в Чехословакию укрепило людей в неприятии коммунизма. И все же сохранялось представление у чувствительных и мыслящих людей, что капитализм жесток и русская революция не во всем была плоха. В этом вопросе нюансы Иосифа не интересовали; он был убедителен, когда говорил о своем отвращении к силе, поработившей его страну, и всех марксистов считал агентами этой силы.
Как всякая тоталитарная система, советская требовала не просто послушания, а соучастия; Иосиф решительно ей в этом отказывал. В Америке измена себе может принять другую форму. Например, Иосиф оправдывал генералов-убийц в Аргентине на том основании, что страной могла завладеть коммунистическая партия и благо большинства перевешивает смерть немногих. Эта позиция говорила о непонимании конкретики, стоящей за обобщениями. Если бы он провел какое-то время с Якобо Тимерманом, как Карл и я, он несомненно осознал бы проблематичность борьбы со злом при помощи зла. У аргентинца, автора книги “Заключенный без имени, камера без номера”, которого пытала и держала в тюрьме хунта (за то, что стал публиковать в своей газете имена “исчезнувших”), было много общего с русским поэтом.
Из-за своего предубеждения против всего, что представлялось ему антиамериканским в политике, Иосиф не воспринимал наших нонконформистов, многому противившихся и непослушных. Поскольку все укладывалось в схему: “если это против Советов, я за это”, Иосиф даже не понимал, сколько у него общего с американскими скептиками.
Поскольку истеблишмент был антисоветский, Иосифа он, по-видимому, привлекал – и политический, и литературный. Он с удовольствием пошел на ужин к Бушу-старшему в Белый дом; ему нравилась близость к власти.
Американским поэтам этот русский был симпатичен по многим причинам – не в последнюю очередь из-за его убеждения, что быть поэтом – высшее призвание на земле. Он жил так и проповедовал это, и американским поэтам, ощущавшим узость своей аудитории, а иногда – и вовсе затерявшимся в лабиринте университетской жизни, его страсть придавала сил. Из поэтов он восхищался Ричардом Уилбером, а с Энтони Хектом, Дереком Уолкоттом и Шеймусом Хинни его связывала самая теплая дружба.
Влияние было обоюдным: Иосифа просвещали и меняли эти блестящие люди. Он стал одобрительно отзываться о таких литераторах, которых прежде не считал важными, например, об Элизабет Бишоп, Симоне Вейль, Вальтере Беньямине, и читать писателей, о которых иначе бы не узнал.
Иосиф вращался в разных кругах, очаровывал, завязывал дружбу с другими писателями, людьми из мира моды, с балетными и, конечно, с издателями. Он гордился своими отношениями со знаменитостями; если мы тоже встречались с такими людьми, он ревниво старался показать, что знает их лучше, – обычно так оно и было. Мы научились не говорить о знаменитых людях, с которыми виделись в России, – его это как-то огорчало.
Если была такая группа людей, к которой Иосиф относился резко отрицательно, то это были тогдашние литературные звезды, в особенности Евтушенко, Ахмадулина и Вознесенский. В России эти люди были невероятно знамениты – их читали, их обожали, их, в отличие от него, все знали. Поэт в России – сродни законодателю, фигура чуть ли не священная. Слава этих поэтов приводила Иосифа в ярость. Вполне можно предположить, что он завидовал, хотел быть так же знаменит на родине, но враждебность его проистекала также из убеждения, что они политические марионетки. Несмотря на это, после освобождения он соглашался выступать с этими звездами: приглашение давало какую-то защиту. Но благодарности он не чувствовал.
Он считал, что хорошо понимает большинство людей, а понять – значит простить. Но эти знаменитости прощения не удостаивались.
Так, летом 1977 года Иосиф позвонил Карлу и удрученно сообщил, что “Вог” заказал ему статью о Белле Ахмадулиной, которая приехала в Нью-Йорк. Он проклинал себя за то, что согласился, и сказал, что не мог отказаться от денег. Но, по мнению Карла, отказаться он не мог от того, чтобы его имя появилось в “Воге” (на литературные материалы в “Воге” обращали внимание, они пользовались определенным престижем). Я не вполне в этом уверена. Иосифу вообще было трудно сказать “нет” (отсюда его противоречивые обещания издателям, нам в том числе).
Беллу Ахмадулину, прекрасного поэта и очень порядочного человека, мы знали и любили, и тяжело было слушать, как Иосиф ругает ее, даже несколько истерично. Ни в каких компромиссах она не была повинна, единственный ее грех, помимо славы, – то, что она бывшая жена Евтушенко. Поскольку Иосиф рассматривал каждый случай как этическое испытание, вставал очевидный вопрос: зачем он о ней пишет? Ему было с собой неуютно.
В трудных случаях Карл умел рассмотреть ситуацию с другой стороны, так, чтобы Иосиф мог счесть оправданной перемену своей позиции. Но на этот раз Карл сказал очень мало – он был слишком рассержен.
После встречи с Беллой Иосиф позвонил и сообщил нам нечто неожиданное: он сам не мог устоять перед ее обаянием.
– Не понимаю, что со мной произошло, – сказал он.
Думаю, на него произвела впечатление личность Ахмадулиной, ее стихийность и сдержанность, и, когда он встретился с ней, внутреннее сопротивление исчезло.
Статья в “Воге” была, разумеется, очень лестной, и он ею не гордился. Как выяснилось, Белла была наслышана о том, что он на самом деле думает о ее поэзии, но это никак не повлияло на ее высокую оценку его поэзии. Она была из тех людей, кто не говорит о других дурно, хотя точно знает, как они отзывались о ней.
