За перестройку были практически все. Но теперь за этим одобрением стали проявляться глубокие различия в позициях. Те, кто понимал под перестройкой лишь устранение некоторых одиозных явлений и легкое обновление общества, теперь, когда встал вопрос о глубинных преобразованиях, почувствовали, что у них почва начинает уходить из-под ног. Стали поднимать панику, заговорили о размывании "основополагающих ценностей" и чуть ли не о "крушении основ". Другие, напротив, полагали, что движение идет слишком медленно, что нужно решительнее кончать со старым, не особенно разбираясь, что представляет реальную ценность, а что порождено административно-командной системой и тоталитарными методами руководства.
Именно на этом фоне следует, как мне представляется, рассматривать два, казалось бы совершенно разных события — "бунт Ельцина" на Октябрьском Пленуме ЦК 1987 года и острую схватку в Политбюро вокруг статьи Нины Андреевой в марте 1988 года. Оба они вызвали большой резонанс в партии и стране, имели самые серьезные последствия, по сути дела положили начало острой политической борьбе, открыли в ней левый и правый фронты.
Об этих событиях немало написано и сказано. Но их смысл и фактическая канва прояснены далеко не до конца… Немало тенденционных и даже крайних оценок.
Тут нам надо вернуться к Пленуму ЦК КПСС 21 октября. Заслушано почти двухчасовое выступление Горбачева об основных положениях предстоящего доклада о 70-летии Октябрьской революции. К тому же участники Пленума имели возможность и предварительно ознакомиться с материалом по этому вопросу, розданным заранее. С учетом этого Пленум решил не открывать прения по докладу. И тут грянул "гром среди ясного неба": Ельцин решительно потребовал слова и выступил с хорошо известным теперь заявлением, которое произвело эффект разорвавшейся бомбы. Это было совершенно неожиданным не только для членов ЦК, но и для членов Политбюро и секретарей ЦК, да и для самого Горбачева…
Развернулись прения, в которых приняло участие 26 ораторов, в том числе все члены Политбюро, практически все они осудили выступление Ельцина, да и сам он в конце признал свой шаг ошибочным. Председательствующий Горбачев предложил ему взять назад заявление об отставке, тем самым как бы бросил спасательный круг, но он не был принят. Результат — известное постановление Пленума, в котором выступление Ельцина признано политически ошибочным, а Политбюро и Московскому горкому партии поручено рассмотреть заявление Ельцина об освобождении его от обязанностей первого секретаря МГК КПСС с учетом обмена мнениями, состоявшегося на Пленуме ЦК КПСС.
Стала известной и предыстория вопроса. Оказывается, 12 сентября Ельцин направил Горбачеву, находившемуся в то время в Крыму, письмо, в котором со ссылкой на "недостаточную поддержку и равнодушие к московским делам и холодное отношение к нему со стороны некоторых из состава Политбюро", неправильный стиль работы Секретариата ЦК и лично Лигачева, "скоординированную травлю", в категоричной форме сделано заявление об отставке.
Возвратившись из отпуска в конце сентября, Горбачев ответил, что нужно во всем разобраться, что после праздника посидим, подробно поговорим, обсудим все и тогда будет видно, как решать вопрос, а пока надо работать.
Борис Николаевич понял это по-своему. "После праздника" понял как после 7 октября, тогдашнего Дня конституции, хотя в таком контексте праздником его никто не считал. И когда пошли день за днем, а Горбачев никаких сигналов не подавал, он, как сам об этом пишет, пришел к выводу, что Горбачев не намерен с ним разговаривать, а хочет поднять этот вопрос прямо на Пленуме ЦК, "чтобы уже не один на один, а именно там устроить публичный разговор со мной".
Спрашивается, зачем же было Ельцину мучиться предположениями и сомнениями? Если он видел, что встреча откладывается, почему бы не поднять трубку и не спросить у Горбачева, когда же будет такой разговор? Уверен, что контакты между ними были, ведь под председательством Горбачева состоялось в это время три заседания Политбюро, на которых присутствовал Ельцин.
И на Пленуме Ельцин не мог не видеть, что никакого выступления против него Горбачев не замышляет. Зачем же он все-таки вышел на трибуну и стал апеллировать к ошеломленному ЦК, не дождавшись разговора с Генеральным секретарем? Или уж в крайнем случае не поставив вопроса на Политбюро?
Вывод только один — Ельцин сознательно шел на развязывание публичного конфликта, и в руководстве партии разразился кризис, причем в очень неподходящий момент.
Как развивались события дальше? Было решено случившееся не предавать огласке до пленума Московского горкома, который провести "после праздника", хотя, конечно, "шила в мешке не утаишь" и уже в ближайшие дни общественность Москвы была сильно взбудоражена. Ельцину был высказан совет заниматься делами, особенно хлопотными в связи с крупным праздником. Он принимал участие во всех юбилейных мероприятиях.
31 октября на заседании Политбюро Горбачев сообщил о полученном им письме Ельцина, в котором тот еще раз признает допущенную ошибку, информирует о том, что бюро Московского горкома обсудило сложившуюся ситуацию, одобрило решение Пленума ЦК, призвало его взять назад заявление об отставке. Но позиция Ельцина не изменилась.
Перед Горбачевым встала сложная проблема — найти замену Ельцину на посту московского руководителя. Во время международной встречи левых сил Генсек завел разговор на эту тему со мной, сказав, что его непростые размышления выводят на меня. "Как ты относишься к этому?"
Откровенно говоря, я ожидал, что такой разговор может возникнуть и потому ответил, не задумываясь: "Отрицательно. Москва не для меня, да и я для них чужой. Если брать немосквича, то в тяжелом весе". Назвал Лигачева, Воротникова, Зайкова. "Будем думать", — сказал Горбачев.
Обменивался мнениями я на сей счет с Яковлевым и Болдиным, просил их поддержать меня и встретил понимание с их стороны, хотя, может быть, и по разным мотивам.
Утром 12 ноября, как сказал мне потом Болдин, над моей головой вновь начала сгущаться опасность, но затем найдено другое решение. И в тот же день состоялся известный Пленум Московского горкома, освободивший Ельцина от обязанностей первого секретаря МГК и избравший на эту должность Зайкова.
В "Исповеди на заданную тему" Ельцин интерпретировал Пленум, как разгул антиельцинской кампании, сопровождавшейся воем и визгом, а свое поведение и покаянное выступление на Пленуме объяснил болезненным состоянием, тем, что его подняли с постели в больнице и напичкали какими-то лекарствами.
