Между тем сложность и многосторонность человеческого тела делают его хрупким и склонным к частым расстройствам.
«Это сложное, нежное и изменчивое строение тела человека, — пишет Бэкон, — сделало из него как бы музыкальный инструмент тщательной и трудной отделки, легко теряющий свою гармонию».
Только хорошо подготовленные теоретически и связанные с практикой медики могут быть настоящими врачами. Только практика и эксперимент могут создать правильную теорию, пусть даже процесс создания ее идет не столь быстро. Что толку от скорых заключений, если они неверны?! Ведь даже «хромой, который идет верной дорогой, может обогнать рысака, если тот бежит не по настоящей дороге; даже больше, — чем быстрее бежит рысак, раз сбившийся с пути, тем дальше оставит его за собой хромой».
Врач должен изучить различия в строении органов у отдельных лиц, так как от этих различий часто зависит течение болезней.
В конце трактата Бэкон говорит о трех задачах медицины, вполне современно звучащих и в наши дни. Медицина должна: во-первых, сохранять здоровье; во-вторых, излечивать болезни; в-третьих, продлевать жизнь человека. Изучать болезни нужно у постели больного, вести запись течения заболевания, иначе говоря — «историю болезни»; на основании такого собранного и обработанного материала нужно составить книгу по диагностике и терапии отдельных болезненных форм.
Надо думать, взгляды эти были близки Гарвею. Основоположник индуктивного метода (Индуктивный метод, индукция — способ рассуждения от частного к общему, от фактов к обобщениям) в философии, Бэкон теоретически распространял этот метод на медицину: медицина должна строиться на основе анализа и следовать в своих выводах данным опыта. В век отвлеченной схоластической философии, пагубно воздействовавшей на медицину, точка зрения Бэкона была более чем прогрессивна — это была единственно правильная точка зрения. Гарвей и сам придавал огромное значение опыту, он уже успел убедиться, как много значит экспериментальный метод исследования для установления истины. Неудивительно, что философия его знаменитого друга оказалась вполне созвучной его собственному мировоззрению.
Гарвей первый оправдал в своей научной деятельности слова Бэкона: «Чтобы знать правду, нужно знать причины». Основатель экспериментальной физиологии, он доказал на деле, что узнать истину можно только на основании опытных данных.
Принято считать, что Гарвей находился под духовным влиянием Фрэнсиса Бэкона и что на этом влиянии держалась их дружба. Это неверно! Не в предполагаемой философской опеке суть их отношений. Суть в другом.
Гарвей был естествоиспытателем, впервые показавшим пример строгого, методически проведенного экспериментального исследования в физиологии и медицине. То, что Бэкон проповедовал на словах, Гарвей осуществлял на деле. Именно это обстоятельство и должно было духовно сблизить Гарвея и Бэкона. В Гарвее Бэкон зорким взглядом философа разглядел не только великого физиолога, но и великого натуралиста, явившегося, наконец, миру, чтобы на конкретном примере показать всю силу экспериментального метода.
Несомненно, Бэкону импонировала и научная смелость молодого врача и то, что он отнюдь не был узким специалистом. Гарвей занимался физиологией, сравнительной и патологической анатомией, эмбриологией и практической медициной. Судя по всем данным, Бэкон был в курсе его исканий, его кропотливых поисков доказательства той истины, которую он подсмотрел в человеческом организме и которая ему самому к тому времени была уже совершенно ясна.
Бэкон не раз был свидетелем того, как его собственные рассуждения о необходимости индуктивного метода в науке проводит в жизнь Вильям Гарвей.
Не раз знаменитый философ высказывал ничем еще не прославившемуся тогда другу свои взгляды на его деятельность:
— Индуктивный метод древен, как сама наука. Самый древний алхимик, утопая в бредовом сумбуре, ощупью находил иногда научные истины; астролог случайно подмечал и иногда правильно излагал вполне научные явления. Но только ты впервые создаешь этот метод в чистом виде, в сознательной форме, как единственно возможный для науки.
Гарвей был отличным собеседником, и Бэкон любил проводить за разговором с ним долгие часы. В роскошном доме Бэкона они часто сиживали вдвоем за чашкой кофе — любимым напитком Гарвея — и говорили о философии и медицине, о начавшемся возрождении этих наук. Бэкон, как истый аристократ, любивший витиеватую речь, сказал однажды о своем эмпирическом методе в философии:
— После моей смерти этот светоч, зажигаемый рукой моей среди мрака, окружающего философию, быть может, осветит путь потомству…
Гарвей молча сжал Бэкону руку. Надо отдать ему справедливость — он не только умел интересно говорить, он еще умел и молчать; он обладал редким в людях качеством — даром внимательнейшего слушателя. Высокий, чистый его лоб, красивый излом бровей, напряженный взгляд умных глаз — все выражало полное внимание к словам собеседника, одобрительную или осуждающую реакцию на эти слова.
История жизни двух человек — Гарвея и Бэкона — не оставила нам следов того, как реагировал младший из них на катастрофу, разразившуюся над головой старшего. Не над головой философа Бэкона — над лордом-канцлером. Можно только предполагать, каким страшным ударом явилась эта катастрофа для Гарвея, бывшего образцом честности и бескорыстия.
Трудно укладывается в голове тот факт, что Бэкон, сделавший такой значительный вклад в материалистическую философию, создавший эмпирический метод в этой науке, философ по всему складу своего ума, философ по призванию, в своей частной жизни был совсем другим человеком. Ради денег он пожертвовал своей совестью, разрушил свою карьеру, запятнал свою честь…
Английское правительство оказывало всемерное содействие развитию торгового капитала, видя в нем новые источники для обогащения казны. В царствование Елизаветы и Якова I для этой цели широко практиковались два способа: выдача патентов и предоставление монополий.
Патенты выдавались лицам, изобретающим новые методы производства и обязующимся использовать их к «наивящей пользе государства». Монополии предоставлялись отдельным лицам либо в «вознаграждение за заслуги», либо ввиду «особых государственных соображений». И владельцы патентов и владельцы монополий должны были отдавать в казну определенную часть получаемых прибылей.
Очень часто и монополии и патенты выдавались отнюдь не по соображениям государственной пользы, а для того, чтобы дать возможность нажиться влиятельному при дворе лицу. В таких случаях лицо, получившее их, не занималось само производством, а переуступало свои права за более или менее крупную сумму какому-нибудь оборотистому предпринимателю.
