Помимо общих забот у нашей семьи были две дополнительные: мама и моя рука. Что решило мамино госпитальное начальство, нам было неизвестно, связаться невозможно: нет никаких транспортных средств и средств связи. Короче говоря, мы ничего не знаем и ничего сделать не можем. Кстати, как потом выяснилось, начальство нескольких госпиталей, размещенных, как и наш, вдоль Буденовского тупика, не предприняло энергичных действий, и эти госпитали были захвачены немцами.
Мы двигались по дороге, которая через предгорья Чечни соединяла некоторые станции Буденновской ветки с основной железнодорожной магистралью: Моздок, Прохладное, Дагестан, Азербайджан. Мы с отцом и Инной попали в группу, двигавшуюся впереди, и на следующий день, а, может быть, в тот же самый, нас нагнал первый рейс наших транспортных средств. Мы произвели разгрузку машины и повозок, и они отправились назад к группе, которая пока еще оставалась в Воронцово-Александровске. Здесь мне хочется немного вспомнить обстановку на этой дороге.
По дороге шли отступающие войска, в основном пешком. Жара, пыль и стремление быстрее и на возможно большее расстояние оторваться от немцев. Но самое тяжелое зрелище представляли собой раненые. Конечно, вышли на дорогу только те, кто мог хоть как-то передвигаться. Но видеть нечеловеческие усилия, которые прилагали эти люди, чтобы преодолеть боль и как-то двигаться. Вдоль дороги встречались крестьянские хозяйства, в том числе коллективные. Но ни одного живого человека. Нам объяснили, что, в основном, это были немецкие хозяйства, и их всех выгнали или вывезли. Видимо это было не так давно потому, что дома были еще “теплыми”: неснятый урожай, много живности, даже лошади, но ни одной хотя бы захудалой повозки. Все, что двигалось, было использовано. Однако, как ни странно, в одном селении мы обнаружили. трактор. Он не заводился — поэтому его в спешке и бросили, но у нас нашлись умельцы, и трактор завелся. Это оказалось существенным увеличением наших транспортных возможностей. Забегая вперед, скажу, что перед погрузкой на баржу, уже в Баку, наши ’’комбинаторы” обменяли этот так пригодившийся нам механизм на повозку с арбузами — русская предприимчивость.
Не помню, когда это произошло — во вторую или в третью ночевку на дороге. Было уже достаточно темно, мы остановились на ночлег, но поток проходящих мимо нас людей не прекращался. И вот кто-то из нас — папа, Инна или я — заметили среди проходящих знакомых, но главное: эти люди были из маминого госпиталя. Вот это да! Тут же мы увидели и то, на что мы уже почти не надеялись — маму! Нашей радости не было конца, ну прямо как в кино, где случаются подобные невероятные события. Колонна с маминым госпиталем останавливается неподалеку от нас, и мы, наконец, все вместе решаем проблему — как нам быть дальше. Отец разыскивает начальника маминого госпиталя, но тот категорически отказывает в освобождении мамы. Что делать? Нельзя же маму в такой ситуации оставлять одну. Трое и одна. Нет, пусть будет двое и двое: мама с Инной, я с папой. Отец с Инной разыскивают теперь нашего начальника — и на этот раз удачно, согласие получено — Инну отпускают. На радостях мы собрались все вместе поужинать. Но. где же мамин госпиталь? Пока бегали и договаривались с нашим начальством, их колонна поднялась и пошла. Надо нагонять, благо идут пешком и известно, в каком направлении, далеко уйти не могли. Посылают меня, и я почти бегом, как только позволяет мне мой ’’самолет”, пытаюсь нагнать исчезнувшую колонну. Правда, последний участок мне удалось преодолеть, сидя на повозке, запряженной верблюдом — первый и последний раз воспользовался таким видом транспорта.
Теперь мы с отцом остались вдвоем. В конце концов, мы добрались до железной дороги, это было где-то между Моздоком и Прохладным. Через некоторое время прибывают все люди и все имущество. Но обстановка остается тревожной — немцы не за горами, а если говорить точнее — за какой-то одной из недалеких гор. Нашему госпиталю выделяют несколько вагонов с открытым верхом, я забыл их название, в таких возят сыпучие материалы. Погрузка идет очень срочная, некоторые вещи передают из рук в руки, некоторые просто забрасываются. Отец командовал загрузкой одного из вагонов, а я, хоть и однорукий, активно помогал.
Когда дело дошло до некоторых наших вещей, состав неожиданно без всякого предупреждения тронулся и, набирая скорость, поехал на восток. Папа был в вагоне, вернее на вагоне, а я с остатками нашего барахла — на перроне. Признаться, я растерялся, но не более того: не испугался потому, что слева, как бы с Запада, на полной скорости подошел к станции и остановился какой-то пассажирский поезд. Видимо из-за него так срочно убрали состав с нашими вагонами. Думать было некогда, все кричат, что это последний поезд, за ним немцы, и я сколько смог нагрузил свою левую руку, вскочил в первый попавшийся вагон, двигаюсь по тамбуру, смотрю в одном купе людей не очень много, врываюсь в него, сажусь, захватывая место, поднимаю глаза: напротив меня сидят и улыбаются тетя Рая, Лизочка и Марочка. Вот тебе опять чисто киношное совпадение!
Поезд стоит очень недолго, я пытаюсь что-то объяснить, но это непросто: и почему я один, и почему мы вдвоем, и почему у меня такой вид — в галифе с обмотками и до горла забинтованный. Очень скоро пассажирский поезд догоняет товарный, папа переходит к нам: маршрут товарного известен — до станции Хачмас, это уже в Дагестане. И вот мы, как в старые добрые времена, едем в пассажирском вагоне, почти с удобствами и в такой замечательной компании. Поезд идет вдоль созревших полей кукурузы, арбузов. Иногда настолько медленно, что на ходу можно соскочить с подвесных ступенек вагона, хватануть несколько початков кукурузы или арбуз, догнать свой вагон, передать добычу в протянутые руки и героем вскочить на ступеньки. Как ни странно, а тем, кто меня знает, это не покажется странным, одним из самых активных “добытчиков” был я — одна рука это, конечно, помеха, но, с другой стороны, позволяет продемонстрировать и ловкость, и храбрость.
До Хачмаса мы добирались несколько дней. (Сегодня скорый поезд проходит это расстояние за несколько часов.) И тут нам, вернее, отцу, пришлось решать непростую задачу, прежде всего моральную. Как быть Шульгиным, точнее, как поступить с Шульгиными? В Хачмасе мы должны были выйти из пассажирского поезда и соединиться с основным составом госпиталя. Шульгины были явно настроены на то, чтобы примкнуть к нам на правах родственников и двигаться дальше всем вместе. Тем более что семья наша сократилась вдвое. Но папа на это не пошел. Мне кажется, что он даже не попытался поговорить на эту тему с начальством. Я тогда всего этого до конца не понимал, не прочувствовал. Однако сейчас, когда я пишу эти строки, и когда из пяти участников той истории остался в живых лишь один я, мне стыдно и за себя, и за отца. Единственным объяснением и слабым оправданием тогдашнего поведения отца может быть лишь его недостаточная уверенность в себе, которую я иногда с горечью замечал, и которая, безусловно, связана с антисемитизмом, пусть неявным, но проявлявшимся и в отношениях начальства, и в отношениях с сотрудниками. А еврейские души всегда к этому очень чувствительны. Однако я думаю, что если бы это были прямые папины родственники, то решение могло быть другим. Мы расстаемся с Шульгиными. Здесь мне хочется сказать, что и во время нашей первой встречи после войны, и в последующие годы я чувствовал их обиду. Маме они ее, кажется, высказали. И это такие щепетильные люди - значит, обижены они были очень сильно.
