Ознакомительная версия.
Меня все время мучило, что я уеду в трехлетнюю ссылку, не попрощавшись с бабушкой, а ведь ей было уже около девяноста лет. Мне пришла в голову мысль написать письмо генеральному прокурору с просьбой позволить повидаться с ней перед отъездом. И вот однажды в пятницу, когда я только что получила мою еженедельную передачу, я услышала:
– Заключенная Татищева, собирайтесь с вещами!
Я не имела ни малейшего представления, куда меня ведут, но когда мы подошли к воротам тюрьмы, охранник провел меня через них, и я оказалась на свободе. Я увидела очередь людей, принесших передачу заключенным, и среди них Машу – нашу верную прислугу: она принесла мою передачу и теперь ждала ответной записки.
Я стала расспрашивать, как дела у нас дома, как мама, и вдруг она разрыдалась. Меня охватила страшная тревога.
– Мама умерла? – воскликнула я в отчаянии.
– Нет, не это – она уехала, уехала очень далеко. Я не сразу поняла, что это значит.
– Ее выслали из Москвы три дня назад, но не сказали, куда.
В конце концов я сообразила, что произошло. Моя мать тоже получила три года ссылки на Урал, но она не была арестована. Ей приказали самой ехать в Екатеринбург, где ей сообщат точное место назначения.
Прямо из тюрьмы я поехала на Лубянку и получила там бумагу, из которой следовало, что мне надлежит вернуться в тюрьму через три дня. В Бутырке по возвращении я нашла только Ванду. Следующий этап отправляется через три недели, и я, наверно, поеду с ним, потому что свой я пропустила.
Когда настал день моего отъезда и мы прощались, Ванда попросила:
– Ты будешь в одном этапе в князем Голицыным. Передай ему, если придется, привет от меня, скажи, что я знаю его брата Владимира, который сейчас живет в Лондоне.
Поездка до вокзала была очень тяжелой. В "черную Марусю" втиснули очень много народу, было страшно жарко, дышать было нечем, воздух почти не проникал через маленькое окошко сзади. Мы вышли бледные и изнуренные. Вскоре я увидела тетю Нину, Ику и Мару, но нам не разрешили остановиться, я могла только смотреть на них из окна вагона и пыталась улыбнуться им. Все громко звали друг друга, стараясь хоть что-нибудь расслышать, плакали, выкрикивали напутствия. Наконец, прозвенел последний звонок и поезд тронулся.
* * *
В Екатеринбурге нас отвели в местную тюрьму. Никогда в жизни я не видела более мерзкого места. Оно буквально кишело клопами, ни на секунду не оставлявшими нас в покое. Я села на нары и стала собирать клопов в пустую бутылку. Наутро я попросила встречи с начальником тюрьмы, и ближе к полудню меня отвели к нему в кабинет. Я вошла с бутылкой, наполовину полной мерзкими насекомыми, и внезапно меня охватило страшное смущение, я не знала, с чего начать, больше всего мне хотелось вернуться в камеру.
– Вы хотели меня видеть? – спросил он.
– Да, – ответила я, чувствуя, как кровь приливает к щекам, и протянула ему бутылку. Он не взял ее.
– Все, что мы могли предпринять, чтобы избавиться от клопов, мы предприняли, но это не дало никакого результата. Единственное, что еще можно было бы сделать, так это сжечь все здание до основания. Извините, но ничего другого я сделать не могу.
Я уже повернулась, чтобы уйти, когда он спросил мою фамилию. А услышав ее, сказал:
– О! Ваш отец находился здесь не так давно.
Я взволнованно стала его расспрашивать о подробностях, но на этот раз он смутился, сказал, что много воды утекло с тех пор, и постарался прекратить разговор, видимо, уже жалея, что начал его. Я знала, что он имел в виду не моего отца, а Илюшу Татищева. Он был расстрелян в этой тюрьме в 1918 году одновременно с убийством царской семьи.
Прошло несколько дней, и нам принесли длинный список, на котором каждый должен был расписаться. Рядом с фамилией было указано место, где предстояло отбывать ссылку. Я прочла:
Татищева – Мотовилиха.
Кто-то сказал мне, что это большой заводской поселок рядом с Пермью.
* * *
Было еще темно, когда наш поезд прибыл на станцию Пермь-2. Нас вывели на платформу и после переклички передали местной охране, которая должна была доставить нас в тюрьму. Затем нас отвели в зал ожидания третьего класса, и, так как там не было никакой мебели, мы расселись на полу – кто где мог. Я думала о том, как и где увижу маму. Придет ли она встретить меня к воротам тюрьмы или я найду ее на заводе, где мне предстоит работать ближайшие три года?
Еще при выезде из Тюмени я видела издали князя Голицына, которого несли на носилках, и не могла понять, что с ним случилось. И сейчас он не мог ходить, его перенесли на скамейку у самой двери – единственную в этом грязном зале, – где он и сидел с перебинтованной ногой. Мы знали друг друга в лицо, но никогда не разговаривали, и я до сих пор не передала ему привет от Ванды. Я села рядом с ним на скамейку, спросила, что с ногой, и пожелала скорейшего выздоровления, потом заговорила о Ванде. Он держался очень бодро, но я чувствовала, что ему нужна была больничная койка, а не эта жесткая и узкая скамья, на которой и мне-то было неудобно сидеть.
Пермская тюрьма оказалась не такой гнусной, как предыдущая – в Екатеринбурге, а может быть я уже привыкла к грязи, но я не припоминаю ни одного клопа. Вначале я была одна в камере, но через несколько дней меня перевели в камеру побольше, в которой было несколько заключенных, в основном молодых девушек, отбывавших наказание за воровство.
Еще через некоторое время я предстала перед местным начальником ГПУ. Кудрявый человек сидел за письменным столом и, когда я приблизилась, с удивлением посмотрел на меня. Хотя мне было уже 24 года, никто не давал мне больше 16, а зная, в чем я обвинялась, он, вероятно, ожидал увидеть опасного политического преступника. Он внимательно перелистал мое дело, изучил мою фотографию, а когда убедился, что перед ним именно тот человек, улыбнулся и сказал.
– Отныне вы свободны, как ветер, и хотя ваш приговор предписывает вам провести три года в Мотовилихе, я разрешаю вам остаться здесь, в Перми. Здесь вам будет лучше. Каждый понедельник вы должны приходить сюда, так что я узнаю о вас больше. А сейчас вы свободны.
Я не знала, что должна была сказать или сделать. Я стояла и смотрела на него.
– В чем дело? Вы, кажется, не рады. Может быть вы хотели бы остаться в тюрьме? – он засмеялся.
– Нет, конечно, – ответила я. – Я рада выйти на свободу, если это можно назвать свободой, но беда в том, что мне некуда идти. У меня нет здесь никаких знакомых, я совсем не знаю города.
– Ну, – засмеялся он снова. – Для начала есть гостиницы, а потом вы осмотритесь, найдете друзей, комнату…
Хорошо было ему говорить обо всем так легко, а я чувствовала беспокойство, неуверенность и страх. Ведь я никогда прежде не жила одна.
– Я прошу позволить мне немного пожить в тюрьме.
– Ну и ну, – засмеялся он опять. – Никогда не слышал ничего подобного. У нас нет возможности держать свободных людей в тюрьме. Всего доброго.
Было около 10 часов утра. Я спросила, как пройти на почту, и отправила телеграмму в Москву: "Свободна. Пермь. Сообщите мамин адрес. Ирина".
После этого я стала искать дорогу назад, в тюрьму и оказалась в своей камере, как раз когда девушки вернулись с работы на обед. Они стали предлагать мне свою помощь и писать свои адреса, а затем снова ушли на работу. Я услыхала осторожный стук в окно, выглянула и увидела медбрата из тюремной больницы.
– Не уходите, не попрощавшись с нашим князем, – попросил он. – Его это огорчит.
Я застала князя Голицина одного в большой палате.
– Вам повезло, вы уже свободны, – сказал он мне. Я разрыдалась.
В это время в палату вошел еще один заключенный. Я знала его, девушки из нашей камеры даже считали его моим "ухажером", потому что иногда он приходил к нашему окну с охапкой цветов для меня. Когда он узнал причину моего отчаянья, он сказал:
– Не плачьте. Поживите у меня. Я напишу письмо жене, и она сделает все, чтобы вам помочь. Вот вам адрес, возьмите извозчика и поезжайте, она будет рада увидеть мой почерк.
Я никогда не узнала, что было написано в этом письме, но его жена и впрямь сделала все, чтобы я чувствовала себя хорошо. Весело зашумел большой самовар, на стол было выставлено все, что было в доме. Она извинялась, что не смогла накрыть стол побогаче, но для меня это был настоящий пир. Свежее молоко от собственной коровы, необыкновенные яйца всмятку, свежий домашний хлеб с маслом, изумительное домашнее варенье. Я давно не видела таких деликатесов.
Когда пришло время ложиться спать, она постелила мне на полу, сняв для этого, несмотря на мои протесты, матрас со своей кровати. Первый день моей ссылки подошел к концу, я заснула и проспала всю ночь, как убитая.
На следующий день я получила ответ на мою телеграмму. "Мама в Тобольске (следовал адрес). Поздравляю с освобождением. Тетя Нина".
Мама в Тобольске! Так далеко от Перми! Я сразу же решила, что напишу прошение, в котором попрошу разрешить мне переехать к матери.
Ознакомительная версия.
