Некоторые историки отвечают на этот вопрос так: несколько лет сплошных войн привели к тому, что русские дружинники, наконец, просто разошлись по уделам, городам и селам. И тем летом — занимались не менее важным делом, без которого существовать далее даже сильное государство не могло, — землепашеством! Да и «разведка» о замыслах Тохтамыша не докладывала.
Добавим к этому следующее. После нескольких удачных военных кампаний коалиция, составленная на памятном съезде-снеме русских князей в Переяславле в 1374—1375 годах, временно «разошлась». Предполагалась некоторая передышка, возможное послабление в военных потугах, перемирие. И это стало настоящей ошибкой. Не хватило московским правителям провидения или предвидения. И такого человека, который мог бы проанализировать ситуацию, подсказать — митрополита Алексия — уже не было в живых…
Потому и отмечали потом источники, что «оскуде бо отнюд вся земля Русская воеводами и слугами, и всеми воинствы».
Но есть и другие точки зрения.
Вот они.
* * *
Мы помним (и повторяемся не случайно), что царем тогда на Руси называли ордынского хана. Таковым для Москвы был на тот момент Тохтамыш (а вовсе не Мамай). Выступать против царя означало — нарушить уже сложившийся вековой уклад, то есть полностью взорвать привычную ситуацию, выступить напрямую против Орды. Для этого у Руси еще не было ни сил, ни возможностей. Умный политик и стратег, Дмитрий Донской вряд ли бы сделал глупости или что-то в ущерб себе, семье и государству.
Когда объединенные после съезда 1374 года русские дружины выступили против Мамая, они никак не воевали против царя. Исследователи уже отмечали этот важный факт. Москва в лице Мамая имела странного врага: он совершал набег, он угрожал, но выполнял ли он в полной мере указание самого верховного правителя, то есть — царя? Ведь Мамай и сам был врагом Тохтамыша, который добил остатки его войска сразу после Куликова поля.
Конечно, хан-царь решил наказать также и русских ослушников. Но они, эти русские, хорошо понимали — что к чему. Одно дело выступить на Куликовом поле против темника, а другое — воевать против верховного правителя Орды, считавшего Москву, да и почти всю Северо-Восточную Русь своим улусом.
Уход князя Дмитрия из Москвы означал открытое нежелание выступать против хана-царя. Что было тактически правильным.
Самые ранние источники, восходящие к киприановскому своду 1408—1409 годов (о нем речь пойдет в одной из последующих глав книги), к Троицкой летописи, и частично помещенные в летописи Симеоновской и Рогожском летописце, это подтверждают. Мы читаем, что князь Дмитрий Донской, «слышав, что сам царь идет на него с всею силою своею, не ста на бои противу его, не подня рукы противу царя».
Самое интересное, что Тохтамыш это знал и хорошо понимал. Хотя одновременно и Дмитрия побаивался. Это также отмечают летописи: хан «слышав, что князь великий на Костроме… чая на себе наезда, того ради не много дней стоявшее у Москвы, но, взем Москву, вскоре отиде».
Дмитрию Донскому в том самом 1382 году никак нельзя было «бороться с чингизидом, законным ханом, которому русские князья приносили вассальную присягу и которую они и по правовым, и по моральным нормам тех времен обязаны были соблюдать», — пишет историк В. А. Кучкин. Эта формулировка одного из современных исследователей очень точно передает мысль, которую мы также поддерживаем. В этом и состояла суть происходящего.
Другой вариант интерпретации событий и быстрого отъезда князя Дмитрия из Москвы связывается с неожиданно произошедшей размолвкой русских князей. Они тогда не пришли к единому мнению — что делать, воевать ли с царем, нет ли. Произошло, как своеобразно и поэтично сообщают источники, «неединачество по неимоверству». Это разномыслие вдруг случилось среди бояр старейших, воевод «з думцами», в тот самый момент, когда надо было «думу думати» всерьез.
Было ли так на самом деле? Мы можем сегодня только предполагать.
И наконец, рассматривается вариант, по которому будто бы князь Дмитрий Донской испугался, и даже — струсил. А потому и город оставил, и войско бросил. И по этой причине на Москве поднялся большой бунт.
Данную версию можно почерпнуть в той же, более поздней по времени «Повести о нашествии Тохтамыша», созданной сразу после кончины митрополита Киприана, но до кончины князя Юрия Дмитриевича — уже в начале XV столетия.
Сильно же надо было не любить князя Дмитрия, чтобы развить это предположение, да так эмоционально, как это было сделано в упомянутом нами произведении. Начинают припоминаться некоторые серьезные разногласия между митрополитом Киприаном и князем Дмитрием, которые длились вплоть до кончины последнего. Не было ли появление позднейшего повествования неким желанием запустить в историческое предание не весьма лестный образ великого князя, не подчиняющегося никому и действующего только по собственной воле?
Негативный рассказ о поведении Дмитрия Донского написан человеком, который жил уже в другое время, десятилетия спустя после Куликовской битвы и похода Тохтамыша. Князь-герой в его повествовании стал правителем греховным и малодушным, бросившим свою столицу на разграбление Орде.
Во всяком случае, текст этого сочинения будет хорошо известен еще при жизни сыну великого князя — Юрию, а именно — в годы его зрелости и восстановления исторической справедливости всех завещаний его отца, чему он отдал свою жизнь. Он будет биться за это все дни своего земного обитания, до самого конца.
* * *
Но в тот, 1382-й, внезапное появление татарского войска, коварный удар Орды оказался крайне опасным. И действительно — жестоким. Тохтамыш захватил Москву и полностью сжег город. Словно покрасил черной сажей новые белокаменные стены столицы. Как будто перечеркнул все чаяния и надежды на возможную свободу от дани. Даже применяемое русскими впервые огнестрельное оружие — «тюфяки» (прообраз пушек) — не помогло.
При набеге этом погибли многие. Летописи рассказывают: «От огня бежачи, мечем помроша, а друзии, от меча бежачи, огнем згореша; и бысть им четверообразна пагуба: первое — от меча, второе — от огня, третие — от воды, четвертое — в полон быша».
Как писал историк XIX века С. М. Соловьев, после уничтожения в огне Москвы войсками Тохтамыша хоронили 24 тысячи погибших жителей столицы и пригородов. Такого не помнили даже старики. Довольно большая цифра убиенных вызывала сомнения у некоторых современных исследователей. Однако в Московском летописном своде конца XV века мы видим рассказ, как в общих братских могилах погребали жертвы нападения ордынских войск. Тогда князь Дмитрий Донской «повелеша телеса мертвых хоронити и даваста от осмидесяти мертвецов по рублю хоронящим мертвыа. И того всего выиде от погребания мертвых 300 рублев».
