взят с редким энтузиазмом. Погас свет на площади, осветились окна дворца и в освещенных окнах как на транспаранте появились силуэты дерущихся людей. «Аврора» выстрелила положенное число раз, затрещали пулеметы, вспыхнула алая звезда на крыше дворца, и вокруг звезды засияли радужным нимбом прожектора. Затем площадь сразу опустела. Пронизывающий ветер и снег кружили по Невскому. Была фантасмагорическая петроградская ночь. «…Все окинулось каким-то туманом, тротуар несся под ним, кареты со скачущими лошадьми казались недвижимы, мост растягивался и ломался в своей арке, дом стоял крышей вниз и алебарда часового, вместе с золотыми словами вывески и нарисованными ножницами, блестела, казалось, на самой реснице его глаз». Действительно, все было как в «Невском проспекте» (за исключением карет, лошадей и, конечно, алебарды), и Ю. Анненков, автор декораций ко «Взятию Зимнего дворца», шел рядом и мечтал о том, где можно воспроизвести рисунок замечательного спектакля, в котором участвующих было в ту ночь больше, чем зрителей. Рисунок (все, что осталось от той ночи) был воспроизведен в единственном в ту пору литературно-художественном журнале «Красный милиционер». Да, журнал именно так и назывался, в нем не было ничего имеющего прямого отношения к милиции и городской охране. Он печатался на превосходной бумаге, в нем печатались Шкловский и некоторые формалисты, его иллюстрировал Анненков. Неожиданные роскошества исходили от лирической и широкой натуры одного товарища из отдела управления Петросовета. Бывший студент из Тулузы, читатель и почитатель Ремизова, Сологуба и Белого, он имел большое тяготение к свободным художествам и проявлял это во всех подчиненных ему инстанциях. Что же, это было не плохо, но надо иметь в виду, что в то самое время, когда, скажем, милиционерши обучались пластике, на Невском лежали неубранные павшие лошади. Это именно он затеял постройку крематория в Петрограде и был ярым пропагандистом «огненного погребения», и радовал глаз посетителей его учреждения плакатами: «каждый может быть сожжен»… Чудак и фантазер проявлял неиссякаемую энергию: сегодня открывал музей петроградской преступности, завтра — школу ритма при клубе ГОРОХР (городская охрана) или присутствовал при «показательном трупосожигании». Но этот задор молодости был простителен: революционная власть родилась три года назад и из детства переходила в отрочество. Детищем этого неутомимого товарища был «Отель Петросовета номер первый», именно о т е л ь, а не гостиница или общежитие. Днем дом вымирал, почти все его обитатели приходили только на ночлег. В пятом этаже жил одержимый поэт Василий Князев, в первом — тишайший Ремизов. В третьем — тихая, задумчивая девушка, следователь уголовного розыска. По всем этажам странствовали полуночники в поисках споров, чаю с клюквой и в лучшем случае картофеля. Неожиданно в одну январскую ночь пришел Скориков, комиссар красногвардейского отряда, сторож советской границы у Брянска в 1918 году. Он постарел и похудел, но длинная кавалерийская шинель и красноармейский шлем изменили его облик. Теперь это был прирожденный военный, красный кавалерист, командир полка, сжившийся со своим снаряжением, ремнями, казачьей дареной шашкой; ничего не осталось от глубоко штатского машиниста добровольного флота. Он приехал с южного фронта повидать жену, питерскую студентку. Мы слушали его рассказы. Раньше мы внутренно ощущали связь с Красной армией, добивающей Врангеля, теснящей поляков, теперь Скориков был живой связью. Он рассказывал о летних и весенних месяцах 1920 года, о ночном кавалерийском бое в вишневом саду, осыпанном розовым цветом под серебряным полнолунием. В эту тихую украинскую ночь в смертельной ненависти рубились красные и белые всадники и грызлись их кони. Он сознался, что хотел написать рассказ об этом ночном бое, об ударах шашек, о револьверных выстрелах, распугавших соловьев. «Почему ж не написал?» — «Не вышло — порвал». Тогда некогда было звать в литературу, учить и поучать. Скориков простился, и трудно сказать, где теперь этот человек, — в кубанских колхозах или в геологических разведках у Ангары; или он не пережил еще одной весенней ночи, лунной ночи у Мелитополя? Приходили люди, пили с нами кирпичный чай, ели печеный картофель и уходили навсегда, и кто знает, где их могилы, — в черноземе Украины, в известковом грунте Черноморья или под кронштадтским льдом. Ветер трепал на стенах домов трагические заголовки «Правды» о выступлении поляков. Мобилизованные товарищи выслушали краткую речь с балкона районного комитета, взяли по сотне папирос «Зефир» в Петрокоммуне и ушли на вокзал. Люди в ушастых шапках смотрели им вслед — не было деления на фронтовиков и тыловых. Нельзя было угадать, где будет фронт завтра; и в начале марта он внезапно оказался под Петроградом, в Ораниенбауме и Сестрорецке.Еще скрежещет старый мир, И мать еще над сыном плачет, И обносившийся жуир Еще последний смокинг прячет…
Последние смокинги еще не стали добычей моли. Они пригодились жуирам однажды на маскараде в «Доме искусства» и еще один раз на юбилее Большого драматического театра. Жуиры жонглировали парадоксами, загадочно улыбались дамы, секретничали моложавые старички, и было все, как бывало, когда «Дом искусств» был еще особняком Елисеева, а Большой драматический — театром Суворина. Но на Невском жуиров и дам, и старичков встречала метель двадцатого — двадцать первого года, и ветер трепал трагические заголовки газет, воззваний и оперативных сводок.
Читателю может показаться странным, что в моих записях нет ни слова о словесных битвах, поединках и диспутах в доме литераторов, о философских диспутах в Вольфиле — вольно-философской ассоциации, где высокие умы того времени, будущие эмигранты, профессора Карсавин и Лосский спорили о Софии-Премудрости. Я могу ответить, что мое бытие, бытие многих сверстников, протекало в другом русле. Плохо ли, хорошо ли — мы занимались конкретным делом. Правда, мы чувствовали себя свободнее и проще в рабочих и армейских клубах, на рабочих и краснофлотских конференциях, чем в столовой «Дома искусства» и на диспутах в Вольфиле. Этой же зимой, не помню в каком месяце, приезжал Уэльс. Его принимали с возможной торжественностью в «Доме искусства». Отправляясь в Петроград, Уэльс прорывал блокаду, реальную минную и пушечную блокаду капиталистических стран; он был нейтральным гостем в осажденном городе и стране и в течение нескольких дней — наблюдателем войны русского пролетариата против мировых капиталистических держав. Прозаики и поэты произносили сдержанные, полные достоинства речи, никаких претензий (как полагается на инспекторском смотру) не заявляли, и только Амфитеатров вышел из строя и подал жалобу по поводу того, что у него под сюртуком не свежее белье.
Однако,
