Нарисованные от руки гвардейские знаки появились на танках, пушках, автомашинах, тягачах, на бортах двуколок даже. Гвардейские знаки, изготовленные из латуни, мы врезали в деревянные ложи автоматов своих и винтовок… Когда и как ухитрялись солдаты их делать, неизвестно.
В зимний период мы носили свои гвардейские знаки поверх шинелей, чтоб сразу было всем видно — перед тобой гвардеец! А у комсомольцев рядом со значком «Гвардия» еще и комсомольский значок, это обязательно… Так что грудь все равно была как бы «увешана» знаками отличия, и это согревало солдатскую душу.
Уходя, например, в разведку, солдат бережно отвинчивал их все с гимнастерки или с шинели и вместе с документами сдавал своему политруку на хранение до возвращения с задания…
Тут психология солдатская простая: войне уже два года, а после Сталинграда как-то особенно стыдно не иметь на груди хотя бы медаль. Что же ты делал там, спрашивается, если не заслужил ни одной награды?! Ну, «За оборону Сталинграда» медалью наградили всех нас, кто остался живой. «За отвагу» я получил — это еще за первого своего уничтоженного гитлеровца. А Сколько их было уничтожено между этими двумя наградами…
Помню, еще перед боями всем нам были выданы химпакеты, что-то вроде «противоиприта» — пол-литровые флаконы с вонючей жидкостью, в которой есть спирт. Выпить не выпьешь, но разжечь, к примеру, костер удобно. Ну а был строгий запрет сжигать химпакеты, и политрук нашей минометной роты — не помню его фамилии, он к нам пришел после Хисматуллина Фаткуллы, который все допытывал каждого солдата, кем кто хотел быть, для книги, и погиб в первом нашем бою, — так вот, политрук этот как-то особенно рьяно преследовал нарушителей запрета. Как обнаружит, что кто-то израсходовал свой химпакет, то чуть ли не доводил дело до трибунала. Но холод, как и голод, не тетка. Жгли химпакеты и мы, и в других ротах. Вот и политрук наш однажды не вытерпел и, спрятавшись в землянке, тайком от посторонних глаз решил погреться. Он плеснул из флакона в печурку, да без привычки. Огонь вымахнул ему на руку с флаконом, он флакон резко отдернул и облился… Чуть не сгорел человек. Ну а я со своим язычком, когда бинтовали пострадавшего, не стерпел, чтоб не съехидничать едко: мол, запрещаешь, так сам не нарушай. Он меня за то ехидство сильно невзлюбил. А я и посейчас считаю, что был прав. Нельзя и даже антипедагогично другим запрещать то, что позволяешь себе: обратный эффект можно получить от такой педагогики. И не сказать ему это я не мог, я же был парторг роты.
Я за войну много знал политруков. Это настоящие герои, мудрые наставники солдат. Они увлекали и «наставляли» солдат на подвиги прежде всего личным примером. Очень политруков уважали солдаты. А у меня, с моим еще с раннего детства впитанным: «партейные» должны быть примером для «беспартейных» — так и вовсе не умещалось в голове, что политрук может оказаться ниже того уровня, на который я его заранее ставлю только за то, что он политрук! Но и с еще одним политруком в нашей роте — Снесарь или Снесаль была его фамилия — мне не повезло.
Увидел у меня однажды трофейные часы — наручные, в золотом корпусе: «Отдай!» Я не жадный, я эти часы потом с радостью сдал в фонд обороны, но что-то мне в его тоне не понравилось. «В бою у фашиста отбери, как я», — пока еще в шутку ему говорю. «Отдай, в долгу не останусь!» Удивленно спрашиваю: «Что значит, в долгу не останешься?» — «Представлю к награде!» — говорит. Уж тут я взбесился: «Родина меня наградит, если заслужу, а не ты!» Ну и «поговорили»… Награждает-то Родина, да представляют к награде конкретные, живые люди… Иногда мне даже приходило в голову, что мой тот спасенный танкист-полковник все же не забыл мою фамилию и сообщил о своем чудесном спасении куда надо, но представление к награде вполне могло затеряться в горячке боев… Ведь и с прежним командиром 1034-го полка Абросечкиным Иваном Ивановичем, которого убрали от нас после того злополучного боя за «пять курганов», у меня тоже был «эпизод». Еще когда прибыли из Ташкента в Бузулук на пополнение 293-й дивизии, я, видимо, понравился ему, когда нес дежурство в штабе полка. Ну, может быть, аккуратностью понравился, исполнительностью… Спрашивает: «Кто такой?» — «Сержант минометной роты Абдулин!» Он предложил мне быть его ординарцем. Я знал, что в ординарцы приказом не назначают. А наша рота была сформирована с училища, все командиры расчетов и наводчики остались прежние курсанты, и у нас был уговор между собой. «Не расставаться!» Я и объяснил полковнику про этот уговор: думал, он мою верность товарищам оценит правильно. А он — я это ясно увидел — как-то неприятно удивился моему поступку… Честно сказать, я верил, что орден боевого Красного Знамени я получу за спасенного танкиста-полковника. Но еще больше я верил тому, что он не забудет меня…
Нельзя сказать, что в лесу, в районе Старого Оскола, возле деревни Теплый Колодец, где мы набирались сил для предстоящих боев и появилось время для размышлений, я слишком много размышлял про награды. Конечно, понимал, что почти все мои друзья-товарищи погибли и для меня главная награда, что остался живой.
Я был запевалой еше с Ташкентского училища. «Голос командирский», говорили наши преподаватели. Командиром быть не довелось, но запевалой был. Любили мы петь «Катюшу», «Эх, тачанка-ростовчанка», «Трех танкистов», «Артиллеристы, Сталин дал приказ», «Священную войну»… Но была еще одна песня, называли мы ее «Калинка». Мотив «Калинки», а слова наши. Слова придумали про вологодского водовоза. Сатирические, лирические, острые, озорные — словом, сногсшибательные слова… Пели со свистом и гиканьем.
Сначала своих слушателей — это были в основном бабы, девчата, старики, старухи, дети — заставим плакать над песнями «У каждого дома подруга родная, у каждого дома жена…» или «На окошке у девушки все горел огонек». Они наплачутся сначала, а когда грянем «Калинку» нашу — у всех рот до ушей… И руками отмахиваются, закрываются платками, разрумянятся, а самые смелые начнут наплясывать! Поем, бывало, до хрипоты, и все просят и просят спеть еще «Калинку»…
— Мансур, — спрашивали меня, — ты артист, наверно?
— Нет, — говорю я, — шахтер!
Комполка Павел Семенович Билаонов меня запомнил из всех многотысячных его солдат только благодаря тому, что я был озорным запевалой. Нравилась ему наша «Калинка», и мы ее часто исполняли по его личному заказу.
А я запомнил Билаонова еще с Бузулука. Он был тогда старший лейтенант, но высоченный рост, атлетическое сложение, пышная шевелюра на крупной голове, высокий лоб, вразлет — крыльями беркута — брови, уверенно-властное выражение глаз и, главное, громовой командирский голос и орден Красной Звезды на гимнастерке заворожили нас, курсантов, сразу выделили его среди прочего начальства штаба дивизии, перед которым мы построились, выгрузившись из эшелона. Кто он?.. Сразу заработали локтями, зашептались. Скоро «солдатский телеграф» донес: Билаонов Павел Семенович, начальник оперативного отдела штаба дивизии, по национальности осетин… Понятно стало, откуда эта завораживающая осанка лихого джигита…
