Для церкви настал удобный момент возобновить старый процесс против Гуса. Этим она теперь не оттолкнет от себя короля, потому что Гус выступал уже не только против Рима, но и против своего государя. Да и в университете он потерял большую часть своих союзников — лишь немногие преданные друзья не отреклись от него. Новый пражский архиепископ, в прошлом личный врач Вацлава, старый Альбик, робкий по натуре, станет, конечно, послушным инструментом в руках своих римских хозяев.
Итак, Рим начал наступление, и Гус был вызван к папе на суд. Этот вызов подчеркивался повторным наложением на Гуса проклятия, на сей раз еще более грозного, дающего лишь краткий срок в несколько недель на то, чтобы жертва могла одуматься, прежде чем проклятие вступит в силу.
Для усиления тягостного впечатления проклятие Гусу было провозглашено в пражских костелах со всей мрачной пышностью этого устрашающего обряда. Перед алтарями священники гасили и ломали свечи и символически метали камни в направлении, где был дом Гуса. При этом читали папскую буллу: «Я, Иоанн, епископ (римский), слуга служителей Божьих, налагаю тягчайшее из проклятий на Яна Гуса, священника, отступившего от веры, заблудшего еретика, навеки изверженного из общины Христовой. А посему да не посмеет никто под страхом отлучения от церкви подать ему хлеб, напоить его водою или принять его под свой кров. Также никто да не посмеет изготовить ему одежду или обувь или любое иное, что ему может потребоваться. Равному наказанию подвергнется тот, кто заговорит с ним, или проводит его пешком или на коне, или окажет еще какую-либо услугу. Сия булла лишает названного Яна Гуса, как отлученного от церкви, всех церковных таинств и милостей; если же он умрет — запрещается хоронить его в освященной земле; если же он умрет и будет похоронен в таких краях, где эта булла еще не обнародовалась, то тело его надлежит вырыть из могилы и бросить непогребенным».
Проклятие усугублялось угрозой, что по прошествии нескольких недель на все места, где в этот момент окажется Гус, будет наложен интердикт. «Будь то в городах или замках, в деревнях или хуторах, надлежит затворить ворота храмов, костелов и монастырей и во все время его пребывания служить мессу при закрытых дверях (следовательно, не для мирян, но только для священников), а равно прекратить свершение всех таинств крещения, благословения, последнего помазания и отпевания».
Чтобы понять жестокость этой угрозы, нужно представить себе внутренний мир средневекового христианина, который верил в искупление души с помощью таинств и в существование ада, для которого ужаснее всего была мысль, что кто-нибудь умрет без последнего помазания и не будет похоронен в освященной земле.
Гусу приходилось принимать решение под бременем всех этих угроз — угроз обрушить страшные кары не только на него самого, но и на всю его общину.
Для Гуса характерно, что эту тяжелую внутреннюю борьбу он выдержал не в замкнутом одиночестве— наоборот, он вынес свои умозаключения на кафедру Вифлеемской часовни, чтобы проверить их правильность на пражском народе.
«И вот призван я к ответу пред римской курией за то, что проповедовал евангелие; если бы сие была воля Божия — отчего же не быть мне готовым не только явиться, но даже оковы принять и умереть с помощью Господа Иисуса Христа?»
Однако против такого мученического решения было то обстоятельство, что, отправляясь на римский суд, Гус добровольно и окончательно сам себе зажимал рот и закрывал возможность дальнейшей деятельности, ибо не было надежды на возвращение с суда, на котором обвинитель одновременно и наивысший судья. А приговор суда можно было точно предугадать уже по тексту папского проклятия.
Идти на верную смерть было неразумно. А для христианина считалось не только недостойным, но даже и недозволенным подчиняться, по существу своему, нехристианским распоряжениям. И Гус в конце концов, с согласия своих слушателей, решился на последний выход, не дожидаясь истечения льготного сроку.
В октябре 1412 года он говорил с кафедры Вифлеемской часовни: «Вот, дражайшие сыновья и дочери, сегодня я пред вами возношу жалобу на недостойного сего папу, который называет себя наместником Христовым, и направляю жалобу свою прямо к Иисусу Христу!»
По поводу этой апелляции к Христу Гуса упрекали на констанцском процессе в том, что он обращался к недосягаемой инстанции, находящейся вне пределов земных, а ведь это нарушало весь правовой строй церкви. Впрочем, апелляции такого рода случались и раньше, и некоторые официальные теоретики признавали возможность подобного обращения. Но дело все в том, что для Гуса обращение с жалобой к Христу вовсе не было хитроумным юридическим приемом, а совершенно логически вытекало из его понимания сущности церкви, как сообщества праведных, главой которых является не папа, а Христос.
Практически же эта апелляция, конечно, значения не имела, срок наложения интердикта приближался, и на Гусе по-прежнему лежала ответственность за решение: упорствовать ли в своем отрицании, навлечь ли на себя и на своих верных тяжесть грозивших им церковных наказаний, или смириться.
Изо дня в день возрастала самоуверенность противников Гуса. Скоро стало известно, что король не решится выступить в защиту Гуса против папы, а только что происшедшая замена в пражском архиепископстве была выгодна для противников Гуса.
Старый архиепископ Альбик, напуганный предгрозовым смятением в своей епархии, продал свою должность Конраду из Вехты. Новый архиепископ по старому доброму обычаю, вступая в новую должность, оповестил духовенство епархии, что ждет от них «добровольных» даров. Кое-кто из священников буквально поняли выражение «добровольно», и, когда архиепископ прибегнул к вымоганиям, они обратились к папе. Как же было Конраду из Вехты не изображать вернейшего из папских подданных, когда речь шла о «его» деньгах? А так как Гус был противником папы, то новый архиепископ очень охотно сделался принципиальным врагом Гуса.
Теперь, наконец, решился действовать и пражский немецкий патрициат, который уже давно чувствовал опасность со стороны чешских горожан. А ведь именно мелкие горожане, ремесленники вместе с беднотой и составляли ядро Гусовой аудитории. Немецкие купцы и оптовые торговцы упорно держались партии Рима и папы, и когда Прагу покинули немецкие магистры и студенты, патриции остались, собственно, единственной опорой римской политики в Праге среди мирян.
Однажды, во время проповеди Гуса, в октябре 1412 года, вооруженные немецкие патриции собрались возле Вифлеемской часовни, готовясь напасть на нее. Стоило, однако, безоружным слушателям Гуса выйти на улицу, чтобы мужество тотчас оставило нападающих. Немцы разлетелись, как пушинки одуванчика. Народное остроумие немедленно высмеяло их малодушное чванство:
