Письмо прямолинейного по характеру и убежденного в своей правоте Никона произвело тяжелое впечатление на менее стойкого Алексея Михайловича; царь стал понимать, что этого великана не переработаешь по-своему: непоколебимый в своей теократической идее Никон и без патриаршества оставался опасным врагом того политического строя, который начинал устанавливаться в России; уступи ему по этому письму, переполненному прямыми и резкими обвинениями, пришлось бы прямо признать его старшим Великим Государем и идти по его указке, то есть, другими словами, превратить Россию в теократическое государство с патриархом во главе, а самому занять роль первого министра. Подзадориваемый боярским роем, который напевал царю, что Никон брал взятки с врагов отечества и собирается бежать в Киев, чтобы венчаться там папою, впечатлительный Алексей Михайлович решился удалить непреклонного старика подальше от Москвы. С другой стороны, царь сознавал, что большинство обвинений Никона справедливы, что он виноват перед ним как перед человеком, поэтому не давал пока воли мелочным боярам. Опасаясь набегов татар, Никон приехал неожиданно в Москву, о чем известили царя; немедленно был прислан тот же Алмаз Иванов, который предложил, во избежание опасности, переселиться в крепкий стенами Макариев-Троицкий монастырь в Калязине. Понимая тайную мысль врагов, патриарх стал шутить и заявил, что у него есть свои крепкостенные монастыри, Иверский и Крестный. “В Калязин я не пойду, а лучше уже мне идти в Зачатейский монастырь”. Это новое название привело в недоумение посланного, и Никон объяснил ему, что этот монастырь находится в Китай-городе, на Варварском кресте, под горою. “Да ведь там тюрьма!” – заметил Иванов. “Это и есть Зачатейский монастырь”, – спокойно улыбнулся Никон. Как ни дерзки были своевольные бояре, но они не решились посылать невинного в тюрьму. Пробыв несколько дней в Москве, патриарх возвратился в Новый Иерусалим, где продолжал заботиться о новых постройках, причем писал царю, желая получить известие и свои вещи. Наконец, позднею осенью Никон, с согласия царя, уехал на жительство в Крестный монастырь на островке Кие, сопровождаемый сотнею стрельцов, назначенных царем в виде почетного конвоя для охраны от летучих шаек татар, и увез жалованную “ругу” на свои монастыри в сумме двух тысяч рублей.
Глава VIII. Суд нечестивых
Московские бояре, никогда не отличавшиеся способностями государственных людей и остававшиеся всегда мелкотравчатыми интриганами, были задеты в своем самолюбии суровым и умным Никоном; воспользовавшись прекращением дружбы царя с патриархом, бояре принялись всевозможными средствами травить своего врага, не понимая, что этим они играют на руку тем элементам, которые были враждебны московскому единодержавию, и нашли поддержку в двуперстниках. Пока религиозно-социальное восстание исподволь охватывало окраины государства и угрожало центральному правительству сильными неурядицами, спесивые и надменные бояре собирались засудить мордовского мужика, которому они были когда-то “выданы головою”. Совместно с духовными иерархами, не любившими Никона, постановлено было созвать собор, но так как все сознавали свое невежество и неспособность авторитетно решить важный церковный вопрос, то обратились за содействием к грекам, частенько наезжавшим в богатую и хлебосольную Москву за подаянием. Византийские греки издавна славились как ловкие диалектики и опытные казуисты, готовые служить и нашим и вашим; во главе этих пришельцев был умный пройдоха Паисий Лигаридес, носивший громкий титул Газского митрополита и бывший, кажется, “привлеченным” ордена иезуитов. Иеромонах Арсений познакомился с ним где-то за границею и указал на него Никону как на образованного человека, который может быть полезным при исправлении книг; приглашенный патриархом, Лигаридес приехал только в 1662 году, уже после собора, но быстро сориентировался в новом положении и стал во главе враждебного Никону духовенства, рассчитывая извлечь из этого материальную выгоду.
Но еще до приезда Лигаридеса, 16 февраля 1660 года, открылся поместный собор в Москве, под председательством Питирима, блюстителя патриаршего престола. С тайным содействием греческих архиереев, среди которых выделялся Кирилл Кипрский, под свежим впечатлением ненависти, собор положил не только избрать нового патриарха, но лишить Никона даже чести архиерейства и священства. Такое усердие не по разуму смутило Алексея Михайловича, сознававшего, что Никон виновен перед ним, светским монархом, но не перед духовным судом, и поэтому он обратился отдельно к греческим канонистам. Те, соображая, откуда ветер дует, не только одобрили постановления собора, но еще подтвердили их ссылками крайне сомнительного качества на Номоканон. Царь готов был уступить, как появился неожиданно защитник Никона; это был иеромонах Славинецкий, приглашенный на собор и раскрывший измышления греков. В обширной докладной записке царю Славинецкий толково и ясно доказал всю несостоятельность применения указанных греками ссылок; опираясь на церковное право, он утверждал, что собор имеет право избрать другого патриарха, но не может лишить Никона архиерейства и священства, так как добровольно отрекающиеся архиереи не могут быть лишены сана без вины и суда. Кабинетный ученый и никому не опасный человек по своей мягкости характера, Славинецкий одним росчерком пера уничтожал все постановления собора как безусловно нелегальные, убежденный им Алексей Михайлович решил не утверждать соборных постановлений и обратился к Никону через посланного в Крестный монастырь стольника Матвея Пушкина, чтобы он дал свое благословение на избрание нового патриарха. С далекого устья Онеги пришел ответ, в котором, подтверждая свое согласие на выбор архипастыря, Никон заявлял, что если его пригласят в Москву, то он даст свое благословение новоизбранному патриарху, а сам удалится в монастырь. Члены собора испугались возможности появления в своей среде Никона и так повлияли на царя, что тот позволил строптивому старцу вернуться только в Новый Иерусалим. Приехав туда, Никон немедленно подал жалобу, что в Крестном монастыре его хотел отравить черный дьякон Феодосии, очевидно, фанатик-двуперстник, подосланный крутицким митрополитом. По приказанию царя Феодосий был схвачен со своими соумышленниками и подвергнут в Москве пыткам, но бояре сумели замять это дело. Между тем, в Новом Иерусалиме Никона ждала другая неприятность: окольничий Боборыкин, у которого была приобретена земля под монастырь, знал об опале патриарха и, пользуясь его отсутствием, самовольно завладел монастырскими угодьями; заведующий Новым Иерусалимом подал жалобу на самоуправство в монастырский приказ, но последний признал Боборыкина законным владельцем захваченной им земли. Вследствие этого между монастырскими и боборыкинскими крестьянами начались обычные споры, препирательства и драки; подстрекаемый из Москвы сутяга Боборыкин, в свою очередь, подал жалобу в приказ, а этот привлек к ответственности монастырских крестьян. Крайне раздраженный крючкотворством приказа, поступавшего умышленно в пользу Боборыкина и другого соседа, Сытина, Никон написал царю резкое письмо, в котором называл церковь гонимою и сравнивал ее с апокалипсическою женою, преследуемою змием.
