Немало достижений импрессионизма с пользой для собственного творчества было воспринято и Кустодиевым.
ГлаваVII. РЕВОЛЮЦИОННЫЙ НАБАТ
Летом Кустодиевых вновь приютили в своей усадьбе Павловское расположенные к ним Поленовы. Екатерина Прохоровна осталась с семьей дочери Кати в Петербурге, а осенью они собирались выехать к новому месту службы А. К. Вольницкого в Эривань (Ереван).
После пребывания на чужбине Борис Михайлович с каким-то новым чувством бродил с ружьем по лугам и рощам в окрестностях Павловского, острее воспринимая своеобычность родного края. Иногда он заходил в Семеновское вновь поглазеть на базар, полюбоваться пестрой толпой мужиков и баб, выходящих из сельской церкви после окончания службы. У него зрел в голове новый замысел — изобразить на полотне этих живописных, с просветленными лицами людей в солнечный день, на деревенской улице близ церкви.
Отсюда, из Павловского, с тревогой по поводу дошедших до него слухов о болезни близкого и дорогого ему человека Кустодиев пишет Василию Васильевичу Матэ, выражая надежду на улучшение здоровья. Посетовав, что не довелось увидеться в Петербурге и рассказать обо всем накопившемся у него за месяцы заграничной жизни, Борис Михайлович писал: «Два месяца уже мы живем в благословенных краях благословенной русской земли, и все виденное там, далеко, так не походит на то, что нас окружает теперь, что иногда и не верится, был ли когда-нибудь дальше этих мужиков, этих берез и елей».
Кустодиев упоминает, что пишет этюды для новой картины, да трудно уговорить позировать деревенских жителей; временами и ненастье мешает, «а солнце-то в картине у меня самое большое действующее лицо»[126].
Еще до отъезда в Костромскую губернию Кустодиев получил приглашение принять участие в организуемой в следующем году выставке исторических портретов. И об этом — немаловажном для себя — событии он тоже сообщает Матэ.
Вообще тон писем к Матэ отмечен такой теплотой и доверием, какие прежде в переписке с учителями Кустодиев выражал лишь по отношению к П. А. Власову.
О деталях предложения, сделанного ему организатором выставки С. П. Дягилевым, Борис Михайлович распространяться не стал. А они были достаточно лестными. Осмотрев работы, хранившиеся в академической мастерской Кустодиева, оставленной за ним на время его пенсионерства, Дягилев отобрал для выставки шесть портретов — членов Государственного совета, этюды, исполненные для совместной с Репиным картины, и портрет углем из той же серии графа С. Ю. Витте. Широту этого жеста Дягилева можно оценить по его небрежной реплике, — мол, он пригласил участвовать в выставке Серова, Врубеля и еще кое-кого из «известных», но, кажется, «у них работ будет выставлено поменьше».
Там будут, пояснил Дягилев, в основном портреты русских художников, созданные намного раньше, в XVIII и XIX веках, таких корифеев, как Рокотов, Левицкий, Боровиковский, Карл Брюллов… И много малоизвестных работ, которые он, Дягилев, самолично раскопал, объезжая дворянские имения по всей России. «Огромный интерес со стороны царского двора!» — подчеркивал Дягилев значимость затеянного им дела.
Перед отъездом из Павловского в Петербург Борис Михайлович и Юлия Евстафьевна сделали серьезный шаг к осуществлению мечты обзавестись собственным домом в этих дорогих обоим краях. Они обсудили с Поленовыми возможность приобретения у них участка земли недалеко от Павловского и заручились согласием на эту сделку.
О радостной вести Кустодиев поспешил известить мать, уже выехавшую с дочерью на Кавказ. В ответ Екатерина Прохоровна написала из Эривани: «Я очень рада, что вы задумали зажить своим домом, хотя бы потому, что это была мечта отца, да не привел Бог ее осуществить: не хватило средств»[127].
А в следующем письме, от 29 октября, Екатерина Прохоровна выражала беспокойство в связи с возможностью отправки зятя, Сандро, на фронт: «Сандро с часу на час ждет бумаги о назначении его на Дальний Восток… Господи, Господи! Неужели не будет конца этой войны? Сколько горя, слез, крови!»1[128]
Подобные причитания раздавались в это время по всей России.
Кажется, еще не так давно художественный рецензент «Живописного обозрения», суммируя свои впечатления от Весенней академической выставки, на которой с успехом экспонировались исполненные Кустодиевым портреты Д. Л. Мордовцева и В. В. Матэ, с досадой сетовал, что слишком уж много на выставке разного рода пейзажей. «Куда ни взгляни, всюду природа: лето, осень, весна, зима; леса, моря, реки, горы, закаты и восходы и т. д. и т. д. Объяснить это явление отчасти можно тем, что общественная мысль у нас замерла и «проклятые вопросы» мало тревожат творческие умы»[129].
Но поражение русской армии в войне с Японией и начало революции, подстегнутое жестоким расстрелом январской рабочей манифестации, вновь выдвинули «проклятые вопросы» на первый план общественной и политической жизни.
Вспоминая то время, художник Е. Е. Лансере писал: «Общее возмущение режимом, смутные надежды на более справедливое устройство жизни захватили и нас, небольшой кружок художников, связанных с журналом “Мир искусства”. В нашей повседневной работе мы все были далеки от политики, но в своих симпатиях тяготели к либеральным настроениям левого крыла земцев. Всякая оппозиция правительству находила в нас сочувствие… Наш кружок был вполне созвучным тому общему настроению, которое охватило либеральное общество после поражения в Маньчжурии, после 9 января, после внутренних событий в России»[130].
Свой протест против действий властей кружок художников, в который входил Е. Е. Лансере, решил выразить на страницах вновь учрежденного сатирического журнала. Весной 1905 года к этому кружку примкнул и Борис Кустодиев.
Этот год начался трагической нотой не только в общественной жизни: в январе скончался дядюшка Степан Лукич Никольский. При всем его деспотизме и вздорности характера, он все же немало делал, чтобы помочь племянникам и племянницам «выйти в люди». Перед смертью Степан Лукич просил прощения у всех, «если кого обидел». Петербургская родня, за исключением лишь младшего из Кустодиевых, Михаила, достойно проводила его в последний путь.
На его кончину отозватась из Эривани Екатерина Прохоровна: «Я очень рада, что дядя умер примиренный со всеми вами. Худой мир лучше доброй ссоры, да и что мы за святые такие, если и сами не будем прощать обиду. А от Михаила я не ожидала такого зла и не могу простить ему, что он не пошел к больному, умирающему старику… Ты ему ничего не говори, я ему сама об этом напишу…»[131]
