Смотря, как мои попутчики ведут себя все хуже и хуже в ответ на усугубляющийся хаос, я понимаю, что постоянно возвращаюсь к истории, держащей меня уже долгие годы, – истории Альберта Геринга. От рассказанного Жаком, всей этой информации об Альберте у меня гудит голова. У Жака было шестьдесят с лишним лет, чтобы поразмыслить о нацизме и о том, почему Альберт боролся с режимом на фоне преобладающего бездействия остальных. Что толкнуло Альберта пойти наперекор обстоятельствам, рискуя своей свободой и даже жизнью? И почему он шел на это не только ради близких друзей, но и ради совершенно незнакомых людей?
Жаку случайно удалось узнать ответ на одном из семейных праздников Бенбассатов с участием Альберта в Альпах. В какой-то момент Альберт спросил его, как он понимает дружбу. Жак, тогда еще неискушенный подросток, ответил: “Ну, знаете, дружба – это когда вам приятно в чьей-то компании, нравится проводить с ним время”. Улыбнувшись и покачав головой, Альберт прошептал Жаку на ухо: “Гораздо больше. Друг – это тот, кто рискнет своими деньгами, своей безопасностью, даже своей жизнью, когда ты в нем нуждаешься”. Альберт, по-видимому, видел друга в каждом.
Время идет, но ничего не происходит. Я давлю на звонок снова, и наконец, после еще пары секунд тревожного ожидания, из домофона раздается слабый голос. Он принадлежит Кристин Шоффель, единственной дочери признанного поэта-песенника, сценариста, режиссера, продюсера, а также свидетеля героических деяний Альберта в Вене Эрнста Нойбаха. Я ожидаю Кристин снаружи ее нежно-лимонного дома с террасами, который расположен на краю старого города в австрийском Граце. В конце улицы виднеется шоколадный купол Оперного театра. Внизу оживленно шумит культурный центр Австрии. Остатки проржавевшего “железного занавеса” – тоже всего лишь где-то в пятидесяти километрах отсюда.
Большие двойные металлические ворота, когда-то пропускавшие обеспеченных горожан, которые прибывали к себе домой в конных экипажах, с трудом открываются, и за ними меня приветствует женщина – образец настоящей европейской изысканности. Кристин одета по-домашнему – в джинсы, черную футболку с длинными рукавами и пару модных кед шахматной расцветки. Ее загорелое лицо свидетельствует об отдыхе на греческих островах. Карамельного цвета волосы до плеч явно уложены мастером – и явно дорогостоящим. В полном согласии с ее артистическим происхождением от нее просто веет актрисой.
Мы проходим через внутренний дворик, потом идем сводчатым коридором и, наконец, поднимаемся по черной спиральной лестнице с вытертыми деревянным ступеньками в квартиру с высокими потолками. Это жилище – продолжение самого Граца, воплощение гармонии древности и современности. Здесь нет ни закутка, ни стенки, где не висело бы что-то пикассоподобное, не стояла бы какая-нибудь классическая скульптура или какой-нибудь предмет мебели, который сам по себе является либо произведением искусства, либо плодом многолетнего изучения интерьерного дизайна.
Кристин ускользает на кухню варить кофе, после чего мы удобно устраиваемся в гостиной. Она сразу переходит к делу. Ей не понять, почему вдруг столь молодой человек из столь далекой страны мог заинтересоваться этим периодом истории и проделать путь до самого Граца. Поскольку я с этим вопросом сталкиваюсь все время, мне быстро удается изложить, откуда я такой взялся. Удовлетворенная моими разъяснениями грозная мадам, видимо, несколько расслабляется и, подобно королеве на троне, щелкает ухоженными пальцами, сигнализируя, что можно начинать интервью. “Он рассказывал мне, что Альберт Геринг был человеком, который выручал людей, – говорит Кристин, имея в виду слова своего отца. – Но это была не просто помощь, потому что, выручая других, он очень рисковал. Потому что было невозможно знать, допустит это режим или нет. Было неясно, как далеко он мог зайти. А он всегда доходил до предела. И это был для него большой риск. Но он выжил, и в это было трудно поверить”.
* * *
“Мой отец родился в Вене 3 января 1900 года… Его отец работал в железнодорожном министерстве, а мать была домохозяйкой. У него был один брат, – Кристин быстро поправляет себя, – два брата”. Я удивляюсь, с чего вдруг она чуть не забыла про одного своего дядю, но она тут же объясняет: “У него был один брат, который в 1938 году уехал в Венесуэлу, а другой уехал в Бухенвальд”. Слово “Бухенвальд” произносится так буднично, что я не сразу связываю это название со знаменитым концлагерем. Потом я узнаю, что ее дядя Роберт был убит в Биркенау, крупнейшим из лагерей смерти в освенцимском комплексе.
Задолго до того, как судьбой его братьев стали лагерь смерти и бегство от нацистских преследований, Эрнст Нойбах вел довольно мирную жизнь. После рождения Нойбаха привезли домой в их семейную квартиру в Леопольдштадте, тогда преимущественно еврейском венском районе. В той же мере, в какой сама Вена была уникальным карнавалом культур, Леопольдштадт тоже представлял собой весьма эклектичный праздник жизни, в котором участвовали евреи самого разного толка. Были умеренные, или ассимилированные, евреи – коммерсанты и простые рабочие. Но были и ортодоксальные евреи с их сюртуками, нестрижеными бородами, длинными пейсами и чужими языками, принесенными из восточных земель старой габсбургской империи. Как правило, группы не смешивались – одних считали слишком “еврейскими”, других – слишком “австрийскими”. Нойбахи относились ко второй категории, память о корнях у них проявлялась только в моменты многочисленных еврейских праздников.
Поэтому, например, если Нойбах сразу после окончания гимназии вместе с братом Робертом ушел воевать за свою австро-венгерскую родину на Первой мировой, то восточные евреи по большей части оставались в тылу и еще высмеивали тех, кто записался в армию. Нойбах ощущал себя гордым “габсбургером”, а после того, как крестился, чтобы жениться на невесте-католичке, стал считать себя гордым австрийским христианином. Свидетельством его патриотизма было то, что долгие годы после войны он оставался активным членом Österreichs Bundesheer (Федеральная армия Австрии), нося звание лейтенанта в запасе до тех самых дней, когда свастики разукрасили Вену.
С юных лет Нойбах планировал, что будет учиться в университете. Однако Первая мировая война и последующее падение габсбургской монархии заставили его поменять планы, потому что вместе с кончиной его родины в 1918 году случилась и кончина Нойбаха-старшего, оставившего семье лишь скудную пенсию, которой едва хватало на то, чтобы выжить. Нойбах-младший был вынужден отказаться от своих мечтаний об интеллектуальной профессии и вместо этого надеть комбинезон и пойти расклеивать афиши.
