Полковник в телефон:
- Ты мне не жми, а захвати!
Холодно, он охрип. Высоту и в эту ночь взять не удается...
Все эти записи относятся к пребыванию в Донском казачьем корпусе генерала Селиванова.
Прежде чем попасть туда, я побывал у танкистов и в пехоте - в 33-й гвардейской дивизии Утвенко, которая воевала теперь здесь, на Южном фронте.
Так же, как и их соседи справа и слева, казаки уперлись в эти дни в немецкую оборонительную линию на Миусе, которую нам удалось прорвать только спустя полгода, в августе. Но тогда, в конце февраля, примириться с тем, что мы здесь остановлены, и надолго, никому не хотелось. То здесь, то там продолжались безуспешные попытки продвинуться еще хоть на немножко вперед. Но для успеха не было ни сил, ни средств. Записанная мною тогда цифра сорок активных штыков на полк - достаточно красноречива.
Об одном из наших удачных танковых рейдов я сразу же сделал корреспонденцию и отправил ее в Москву. А о тех боях местного значения, о характере и масштабах которых дает представление мой дневник, писать не приходилось, редакция в этом не нуждалась.
Думая о том, что же все-таки сделать для газеты, я стал день за днем записывать рассказы казаков о пережитом ими за осень и зиму - сначала об отступлении через донские и кубанские степи до кавказских перевалов, а потом о нашем зимнем наступлении от Моздока до Миуса.
Я впервые за войну оказался в кавалерийских частях, да еще в казачьих, которые в значительной мере и формировались и пополнялись за счет добровольцев, случалось, далеко пере, шагнувших за призывный возраст.
Хочу привести сохранившуюся у меня в блокноте запись рассказа одного из таких людей - Парамона Самсоновича Куркина, старшего лейтенанта, коменданта штаба полка, участника мировой и гражданской войн, дважды краснознаменца, шестидесятичетырехлетнего казака, уроженца станицы Нижне-Чирской хутора Логовского: "...Первый мой сын, Михаил, - комиссар батареи. Второй, Тарас, кончил Смоленское артучилище, двадцать третьего июня написал: "Жив-здоров, воюем".
И все. Третий сын после десятилетки пошел в Сталинградскую школу летчиков. Где они трое и где жена, не знаю. Должна была, по моему мнению, уйти от немца.
Я с первого дня войны просился в кавалерийскую часть. Не взяли. А мне в голову вошло - как это меня спросят: был на войне? Как отвечу - нет, не был? А тут как раз из Тулы старые товарищи Сухов и Харченко прислали письмо: мол, не утерпишь ты, как и мы, мы тебя знаем, а мы уже воюем!
Поехал в Сталинград в военкомат. Говорят: куда же тебе на войну, какой из тебя солдат? Старый ты уже человек, 79-го года рождения. А я им говорю: а знаете, с кем я ровесник? С кем, говорят. А со Сталиным. Так ежели мы с ним ровесники, а он главнокомандует, то неужто я казаковать не могу? Вот таким образом я их убеждал тогда. Но они мне опять отказали. Потом под праздник заехал лейтенант, говорит, за пополнением в Одиннадцатую казачью дивизию. Тут я созвал красных партизан, и дело загремело. Тридцать человек собралось. Колхозы дали денег, собрали коней - тридцать верховых, шесть упряжных, поделали седла, справили обмундирование, и восьмого марта сорок второго года мы выехали.
Конь этот у меня третий за войну. Одного копя под Кущевской убили, другого переменил - не люблю мелкую лошадь. По ущельям лазили, листьюшками кормили коней целый месяц. А в бурунах под Моздоком, как говорится, пожили с живым миром. Окоп выроешь - степных крыс полно, бегают, проклятые! Хлебнули горя! Хотя на горе нельзя ссылаться, потому что война. И в лесах с кормом было плохо. Орешник рубили; он в два обхвата, а зелень только на верхушке. Переживали бедные лошадки.
В гражданскую нас воевало три брата. И десять племянников на войне. Целый почти взвод. И зять на войне. Жену мою первую тогда белые убили, а дочь четырнадцати лет сошла с ума и умерла, пока я под Царицыном был.
Лишили меня белые казачьего звания и земли. Свояка, который дочку спрятал в подвале, стравили.
Я на действительной в царской армии сапожником был, меня белые за это Парамошкой-сапожником звали.
А в гражданскую у меня отряд был сто сорок человек с нашего хутора Луговского. Я уже тогда с бородой был. Мне все не верили сперва из-за этой бороды, что я красный казак.
Ох и злые мы сейчас, в эту войну, на этих немецких казаков, которые у них со значками, что добровольцы. Загнал бы их всех в Крутую балку и пожег.
Тяжело было в прошлом году говорить "до свидания" Дону, переживать отступление. Тяжело было, когда шли через станицы и на наших глазах стоят казачки и плачут, и кормят нас. Тяжело. Тяжелее, чем когда в голом поле за тобой танки гонятся.
Первый бой был под балкой Сухаревой, потом под Степной, под Кущевской, под Белореченской, под Линейной. Из Линейной вошли в ущелье, пошли к Туапсе. Под Кущевской потеряли много коней, а в ущельях на высоте 101,0 потеряли дюже много людей. Погибли начальник штаба Бучнев, Портянский, Мытарев. Не можем мы забыть таких командиров, каких потеряли на высоте 101,0. Погиб первый командир полка подполковник Орел, погиб второй командир полка майор Кузнецов. Под Буденновской нас окружили танками. Понесли тяжелые потери, половина пушек была раздавлена танками. Ерохин погиб на высоте 101,0. Шестьдесят семь лет ему было, самый старый из нас, старше меня. Ему послабление хотели сделать, а он в разведку пошел. Выскочил впереди всех на голое место, увидел немцев, сел на камень задом к немцам, лицом к нашим задохся малость - и кричит: "Ну чего вы, тудыт вашу мать! Скорей!" Тут его и убило. И Куклина, наш санинструктор, погибла, перевязывая Раненых на поле боя.
Казак Урюпинской станицы генерал Горшков, когда танки окружили наш командный пункт, поспешно надел полную генеральскую форму, чтобы если помирать, так в мундире. А потом, когда отбились, кончилась эта процедура, говорит мне: "Крой отсюда", а я говорю: "Что же, моя жизнь дороже вашей?"
А когда я пополнение привел, Горшков испытывал меня, как я на коня сяду. А я раньше молодого сяду, сто километров не слезу, лишь бы конь был!
Жалко, не знаю, где сейчас моя подруга - жена! Есть старая пословица: "Какой на войне, такой и на гумне". Я когда в первый бой шел, смотрю: десять, пятнадцать, двадцать бегут.
Спрашиваю: "Вы куда бежите? Что это у вас за автоматы? Ну-ка покажи, говорю я одному, - дай я посмотрю. - Взял. - Ну а теперь, - говорю, - не будет тебе автомата, с автоматом не бегают".
Натура у меня жестокая.
Наступать было тоже тяжело. Зима, ничего же нет! Присядешь на камешек, на саман, задремлешь, а он подтает под тобой, проснешься.
От Моздока сюда скрозь шли с боями. Однажды на марше нам в двух километрах перерезали дорогу танки. Я попросил, что я сам выясню, что за танки. Если не наши, лучше я один погибну. Оказалось - наши!
