Растерявшемуся Русанову пришлось подчиниться. Энгельс настойчиво допытывался у него обо всем, что было известно русским о голодающей России. Он хвалил в пику «политическим романтикам», как он назвал группу Лаврова, к которой примыкал и Русанов, подлинно социалистическую полезную деятельность Плеханова и его друзей.
— Для вас, русских, — заметил между прочим Энгельс, — политическая экономия все еще абстрактная вещь, потому что до сих пор вы не были достаточно втянуты в водоворот промышленного развития, которое выбьет из вашей головы всякий отвлеченный взгляд на ход экономической жизни… Теперь это положение вещей меняется… Шестерня капитализма уже крепко врезалась местами в русскую экономику… Но вы в большинстве случаев не отказались еще от архаических понятий… Впрочем, повторяю, это не ваша вина, сознание отстает от бытия…
Энгельс интересовался распространением идей Маркса в России. Русанов рассказал ему о своем пути революционера.
— И однако, вы не с Плехановым, — с легким раздражением вставил Энгельс.
Энгельс с шутливой серьезностью заговорил о том, что Русанов так и не постиг марксизма.
— Право, не поймешь вас, русских: у вас, должно быть, в мозгу перегородки. Тот же самый человек умен в одних вещах и… — Энгельс примолк.
— Не стесняйтесь, гражданин, — совсем глуп в других. Не так ли? — закончил за него Русанов.
— И ровно ничего не соображает в других вещах, казалось бы, относящихся, однако, к одной и той же области, — пояснил Энгельс.
Энгельс читал множество русских книг. Отчет ученого-этнографа Штернберга об исследовании им общественного строя и семейных обычаев сахалинских гиляков настолько увлек его новизной, что он написал статью о существовании группового брака.
Наступил 1893 год. Всю зиму и весну Энгельс работал над рукописью третьего тома «Капитала».
«Есть ли область, куда бы не проникла его мысль, — думал Энгельс об усопшем друге. — Он видел дно житейского океана и лучи, когда они только еще отделяются от солнца. Он основоположил самое главное в экономике, политике, истории. Математика и литература, физика и статистика — все влекло к себе Маркса, и ни к одному предмету науки и искусства нельзя отныне приблизиться, не вооружившись его методом. Он также первый создал в своих произведениях теорию систем, ставшую магистралью для движения современного миропознания».
О себе и своей огромной значимости для человечества Энгельс не думал. Его стесняло всесветное признание. Почести и благодарность товарищей он котел бы отдать тому, кого уже не было. Маркс, однако, жил не только в своих книгах, но и в огромной любви к нему, не гаснущей, как вечный огонь, в душе Энгельса.
Люди знали об этом. В десятую годовщину смерти Маркса они направляли телеграммы и послания с траурных собраний на Риджентс-парк-род, 122.
В марте 1893 года, чтобы посетить могилу Маркса и повидать Энгельса, приехали Лафарги и Бебель. В доме на Риджентс-парк-род они встретились с английским рабочим Джоном Бёрнсом, одним из быстро приобретающих политический вес деятелей рабочего движения. Вместе с Тусси Бёрнс руководил стачкой лондонских докеров и выдвинулся в лидеры тред-юнионов. Юноша с виду, несмотря на 35 лет, он обладал изрядным опытом борьбы, деловитостью и напористостью. Тусси надеялась, что пролетарская косточка спасет Бёрнса от скольжения и отступничества ради выгоды и карьеры. В это время он только начал сближаться с влиятельными либералами.
Лафарг, Бебель и Бёрнс были парламентариями, и Энгельс, присутствовавший на их встрече, сказал Лауре с удовлетворением:
— Не правда ли, Лер, в обмене мнениями этих видных деятелей не только рабочих партий, но одновременно и депутатов трех высших органов своих стран есть символическое начало. Вот оно, наглядное, живое доказательство наших больших завоеваний. Могли ли мы мечтать об этом лет сорок назад? Недавно старина Гарни, этот неистовый чартист и старомодный путаник, но честнейшей души парень, напомнил мне, что с февральской революции 1848 года прошло уже черт знает сколько времени. Подумать только, целых сорок пять лет. Кажется, мы вчера только кричали «Да здравствует Республика!» И однако, с тех пор мы отметили столько разных годовщин, что начинаешь забывать эти полубуржуазные даты. Через пять лет будет уже полвека со времени нашего обстрела всех деспотов мира с вышки «Новой Рейнской газеты». Мы тогда восторгались республикой с маленькой буквы. Теперь она пишется во Франции с большой, а как оказалось, ничего ровно не стоит. Буржуазная республика всего лишь исторический этап, к тому же почти отживший. Так-то! Нам нужна рабочая пролетарская республика!
Лаура посетовала на то, что речи Лафарга в палате в последнее время не вызывают прежнего интереса.
— Мне кажется, Поля это обескураживает. Тем более что его выступления, по-моему, становятся все убедительнее. Мне кажется, что он способен словом зажечь даже ледники на Монблане, а господа депутаты демонстративно зевают и перешептываются.
— Ерунда. Этим они демонстрируют свое мнимое могущество. Пигмеи и слепцы. Жизнь их опровергнет. Помнишь, как в Германии освистывали и гнали наших соратников, а теперь их в рейхстаге более тридцати и они господа положения. Спроси Бебеля. Он заявляет, что если бы социал-демократов было там сто — то есть четвертая часть всего состава, то рейхстаг перестал бы существовать. Главное — нам надо доказать единожды и навсегда, что наша партия — это и есть представитель подлинного социализма. Все остальные группы и группочки — порождение отошедшей в прошлое детской стадии пролетарского движения.
— Ты писал Полю, что французский пролетариат должен осознать свою историческую роль.
— Это аксиома. Кстати, Лер, обещай мне быть более аккуратным корреспондентом.
— Дорогой Генерал, если б ты только знал, как проходят мои дни. Поль появляется домой урывками, он стал Летучим голландцем. Я только и делаю, что упаковываю и распаковываю его котомку, как он мило называет свой дорожный баул. Приближается наша серебряная свадьба, и что же, вероятнее всего, эта небезразличная для нас дата застанет его в пути.
— Ваша серебряная свадьба? Уже? Давно ли я с Ленхен купали тебя в ванночке, ты тогда еще не умела ходить.
— Увы, Генерал, мне без двух лет пятьдесят.
— Этого не может, не должно быть. Не будем считать времени. Все это условно. Если я чувствую себя еще молодым, то ты тем более та же маленькая девчурка, которая, встречая меня, смотрела укоризненно на мои руки, ожидая леденцов. Жаль, что мы видимся теперь так редко.
— Ты прав. Поль часто говорит мне: «Черт возьми, как мне не терпится скорее увидеть Генерала». Я тоже испытываю это чувство.
