Между тем ко всем бедам добавилась еще одна. Россию охватили забастовки. Те весенние и летние выступления шахтеров, учителей, врачей, их пикеты у Белого дома стали знаковым событием 1998 года.
Телеканалы посвящали им большие сюжеты, к бастующим подъезжали грузовики с горячим питанием, перед ними выступали лидеры крупнейших думских фракций (Зюганов, Жириновский и др.), все это напоминало осаду правительства. Поддерживали забастовщиков не только коммунисты, но и фигуры из другого лагеря, скажем, московский мэр Юрий Лужков.
«При переходе от традиционных обществ к промышленному капитализму, — пишет Леон Арон в биографии Ельцина, — центральной политической проблемой была судьба избыточной рабочей силы, состоящей в основном из крестьян и независимых ремесленников, не способных конкурировать с более эффективными способами производства… В Великобритании в начале промышленной революции в период с 1780 по 1810 год восемь из десяти фермеров и сельскохозяйственных рабочих были вынуждены покинуть землю и вместе со своими семьями превратились в нищих бродяг. Вместе с городскими бедняками их морили голодом в богадельнях, клеймили, вешали или отправляли в колонии.
Поскольку западноевропейскому капитализму понадобилось более ста лет, чтобы перейти к демократической системе “один человек — один голос”, то выселенные люди не имели голоса в политических делах и, исключая периодические бунты и восстания, страдали молча…
Помимо других новшеств, посткоммунистическое общество уникальным образом распространяло демократические свободы на свою избыточную рабочую силу… Миллионы избыточных рабочих и взрослые члены их семей имели полные политические права, и самое важное, право голосовать на выборах. Представляющие их партии могли свободно участвовать в выборах и побеждать».
Это взгляд американца. А вот — взгляд из России.
«У нас очень “левая” страна, — говорил мне один из политических советников Ельцина. — Левая в смысле убеждений, по определению левая, красная, коммунистическая, называй, как хочешь. Это и наследие советской власти, и многое другое. Поэтому кризисная логика Путина, например, состояла в том, что в нашей стране пока невозможно осуществление полноценных демократических институтов — реальной многопартийности или реально независимой прессы. Левые партии всегда будут побеждать, пока частная собственность не войдет в плоть и кровь народного менталитета, в народное сознание».
Осенью 1998 года, когда в стране разразился правительственный кризис, в Москве начали поговаривать о том, что известный предприниматель Борис Березовский настойчиво предлагает поручить правительство Лебедю — «более слабый политик просто не справится». Лебедь, в то время уже красноярский губернатор, действительно неожиданно появился в Москве и «сразу на двух каналах телевидения предложил себя в спасители Отечества — по своей ли инициативе или по чьему-то совету» (Леонид Млечин).
Многие тогда считали, что политик именно такого типа, как он — генерал в отставке, «народный заступник», олицетворение силы, — нужен России в данный исторический период, после Ельцина.
Что только он сможет примирить избирателя с современной политической системой, с демократическими институтами. Наконец, что только такой лидер сумеет довести до конца экономические преобразования. Как бы закрыть их от недовольного электората с помощью могучей харизмы.
Прошло время. Владимир Путин установил желаемый политический мир между «левым» электоратом и «правым», то есть рыночным, экономическим курсом. Это случилось уже на другом историческом фоне, в другую эпоху, в другой политической ситуации. Но остался вопрос, который я не успел тогда задать своему собеседнику: а что же дальше? Какой будет следующая политическая эпоха?
…Еще раз вернусь к тому тексту из Немцова, где он описывает просмотр телевизора в резиденции Шуйская Чупа, в компании Ельцина:
«Потом мы ужинали, и Наина Иосифовна возмущалась: “Боря, ты смотрел программу ‘Время’? Это же был настоящий кошмар!” Но президент… помнил, что пришел к власти на волне гласности, защищая свободу слова, как фундаментальную ценность. Он из принципа не мог позволить себе затыкать рот журналистам, даже если откровенно лгали, выполняя указания своих хозяев. Он считал заказную ложь для страны меньшим злом, чем государственную цензуру».
Ельцина, в шутку и всерьез, порой едко, порой с затаенным восхищением, называли «царем Борисом». Да, это был человек, родившийся с каким-то «царским геном» и сумевший развить его в течение жизни. Но если продолжать метафору, это был странный для России «царь». Царь из другой, плохо известной нам исторической эпохи, когда существовало, еще до появления имперских институтов власти, некое народное право, «вече», стремление граждан, имеющих право голоса, упорядочить жизненный хаос неким «словом», общественным договором. А не одной царской волей.
Это стремление к общественному договору, к справедливому, то есть утвержденному не «свыше», а сообща порядку вещей, — долго вытравлялось из русского народу. Но окончательно не вытравилось.
Сам Ельцин, внутренняя логика его поступков — яркое тому подтверждение. В нашей «левой» стране, очень трудно воспринимающей и частную собственность, и новый политический строй, он опирался как раз на ту, другую сторону народного менталитета — демократическую, казалось бы, навечно спрятанную, давно забытую, превратившуюся в атавизм. Ельцин сумел разбудить в обществе гражданские инстинкты, причем на самом тяжелом переломе истории.
Все политические проблемы, которые Б. Н. решал в 1991–1999 годах, не имели рационального решения, которое устраивало бы абсолютно всех. Это глобальные, мучительные проблемы страны, катившейся в политическую, экономическую пропасть. И все эти проблемы, начиная от августовского путча и заканчивая передачей власти президенту Путину, Ельцин решал через голосование или референдум, путем прямого обращения к нации, выступая перед людьми со своей скупой, сухой, полной долгих пауз речью. Именно эти обращения решали исход любого голосования, даже в Думе и Верховном Совете, где тон задавали его враги. Ельцин не боялся левой части электората, огромной его части, не боялся «народного» менталитета, напротив, пытался вступать с ним в диалог, проводя при этом абсолютно непопулярные решения. И в этом, безусловно, один из его главных парадоксов.
Итак, лето 1998-го… Ельцин, превозмогая боли, усталость, ездит по стране и говорит при каждом удобном случае, при каждой встрече с журналистами: кризис преодолим, опасная точка пройдена, валютный коридор не будет разрушен…
