8 сентября 1942 года въехали в деревню Александровку южнее Солодча. Большое наступление. Здесь был бой. Раненые лежат в разрушенных домах, сараях, медперсонала и жителей нет. Наши войска наступают, ушли километров за пять, там гудит и стонет земля, а раненые помогают друг другу, толпами и поодиночке идут-бредут, хромая, беспрерывным потоком в клубах пыли. Жара, воды нет. Ручей и ключ, обрамленные со всех сторон трупами и тучами мух. Раненые, дойдя до Александровки, занимают сами еще неразрушенные чердаки, сараи. К перевязочной и операционной палаткам, которые поставлены в садах под деревьями, идут вереницей. Неперевязанные, с ранами, покрытыми платком, куском рубахи, цветастой косынкой, садятся или ложатся на грядки и ждут своей очереди. Медики сбились с ног, направляя кого куда. Работы очень много. Воду приносят легкораненые из мелкого ручейка, что за огородными грядками течет. Трупы легкораненые отнесли к яру, а вода все время бьет из земли. Помогают напоить лежачих на земле и в домах тяжелораненых. Оповещают о всех случаях.
Днем печет солнце, а ночью холодина. С вечера раненые кричат: «Сестрица, подложи соломки на раненую ногу, мерзнет что-то!» Стонут. Большинство просит закурить, кто-то достает кисет и газетку, и пошел кисет по солдатским рукам. Но не все возьмут, кисет вернется, и табачок в нем еще есть. А цыгарки долго ходят от одного к другому, пока все не докурят. Просят поесть, а мы и сами еще не ели, где-то кухня отстала. Главное — перевязать и поскорее в тыл отправить.
В небе то и дело появляются самолеты. Сбросят бомбы или обстреляют из пулемета, летят дальше на передовую. Там идет тяжелый бой, гудит и стонет земля. А вот над нами высоко висит, медленно кружится ястребом «рама». Все присмирело, раненые плотнее прижимаются к земле, неотрывно следят за маневрами.
«Тише вы! — говорит один, понижая голос. — Если заметит, налетят мессера и посадят нас, как капусту в грядки». Другой насмешливо громко отвечает: «Не бойся, не услышит! Говори громче!» Насмешки сыплются одна за другой, разогнали напряженное состояние.
А мне страшно за них — им ни встать, ни убежать, они прижаты к земле ранами.
— Сестра! Идите сюда!
Кричат из офицерской палатки, она стоит посередине школьного двора, под развесистым деревом, маскирующим ее с воздуха. Раненые офицеры, их очень мало, лежат на носилках, вплотную, подготовлены к эвакуации. Но машины с передовой не идут по этой дороге за снарядами, а едут окружной, далеко от этой деревни. С левой стороны — раненные в ноги, у задней стенки — в руки и легкие, они полулежат на соломе. Справа смешанные — раненные в руки, ноги, голову. В середине палатки узкий проход. Санитар, из раненых, старается угодить всем. Открыв банку консервов из неприкосновенного запаса, кормит, деля всем поровну, крутит козьи ножки. «Сестра, что-то плохо раненому с завязанной головой!»
Иду. В полутьме палатки тепло, резкий запах гноя чувствуется сразу. Справа стонет раненый. Санитар откинул окно палатки. Передо мной лежит раненый в челюсть. Лицо бесформенно, раздуто, перекошено, как страшная маска. Бинты сухи. Маленькие щелочки заплывших глаз, я чувствую, смотрят на меня. Нет нужных слов… Горячая рука, часто бьется пульс, язык сух, температура — сорок. Невнятно, с большим трудом он сказал: «Сестра! Распирает голову, душит и жаром палит. Потрогай лоб и щеку». Под моими пальцами захрустело, как снег под ногой в морозный день. И на шее под кожей похрустывает. «Вынесите меня! Умираю! Братцы, за семью и за меня отомстите!» «Что ты, дорогой! Я врача иду вызывать из перевязочной, а вынести тебя невозможно, проход такой узкий. Встать не сможешь? Санитар ранен в руку, он тебя не удержит, и придавишь всех, смотри какой богатырь!» «Спасибо, сестрица! Мне здесь палатку приподняли! Душно мне, смерть близка… Прощайте, братцы… Не поминайте лихом…»
Доктор Субботина Людмила Алексеевна, маленькая, хрупкая, нежная перевязывала раненых. Когда мы пришли в палатку, раненый наполовину вылез на улицу, его ноги еще были в палатке.
Мы вышли на улицу — из-под палатки торчала распухшая голова с сорванной повязкой. Черные руки танкиста впились в землю скрюченными пальцами. На месте ранения был иссиня-черный пузырь с темной, как чернило, жидкостью. Раненый не дышал. Доктор посмотрела на него, а потом с укором на меня:
— Где же вы меня искали столько времени?
— Доктор, да прошло минут тридцать, пока вы раненого обработали в перевязочной!
— Вытащите, уберите! Оформите документы! 67-я стрелковая дивизия!
— Есть оформить! — Обошла раненых в домиках, в садах, часов через пять пришла в палатку. Лежащий рядом с пустыми носилками офицер стонал: «Сестрица! Наконец-то! Руку распирает, жжет!»
Здоровая рука горячая, пульс частый. Приподнимаю марлю: распухшая раненая рука — блестящая гладкая, бинты врезались в нее, под повязкой натек, резко пахнущий гноем. Кинулась бегом в перевязочную:
— Доктор Субботина! Еще один в офицерской палатке с рукой!
— Несите в операционную, может быть, спасем! Санитарам помогаю скорее донести в операционную. Раненые в палатке волнуются. Успокаиваю: скоро машины придут, наступление очень быстро идет, ждем попутных машин, тогда всех погрузим и по госпиталям, там удобства.
— Скорее бы, — вздыхает один.
— Сестра! Подойди сюда!
Это капитан с левой стороны. От плеча идет шина до пятки, пуля перебила бедро. Встала на колени на край носилок. «Что с вами?» «Ногу распирает, во рту сохнет, вода не помогает.»
В палате тепло, полумрак. Приподняла за шину раненую ногу, подложила солдатский котелок под пятку, чтобы удобней было бинтовать, положила ваты, подбинтовываю. И все уплыло куда-то, голова склонилась на шину — сон сковал меня.
Грохот разорвавшейся за палаткой бомбы, встряска, вой пикирующего самолета разбудили меня. Я оторвала бинт и завязала, удобней кладу ногу. Взглянула, а из бинтов у раненого вылезает пухлое тело, как тесто из квашни. Ногти синие, кожа, как стеклянная. Сердце так и защемило. В испуге смотрю на него, сама себе не верю, потрогала пальцами — «снег хрустит». А он смотрит на меня вымученными глазами и шепчет: «Молчите! Не беспокойте всех понапрасну, вынесите меня. Вы так и заснули на ходу. Ну, улыбнитесь…»
Проверяю пульс — частый, температура за сорок. За годы войны мы научились температуру определять по пульсу, термометры бились, да и ночью без света не увидишь столбик ртути. Боже! Это я его проспала, мелькнула мысль. Бегу к операционной. Смотрю, за палаткой, на краю сада, недалеко от операционной, воронка от взрыва — дом поместится. Санитар, шедший мне навстречу, остановился и спросил: «Что это у вас на лбу за красная впадина?» В смущении пробурчала, что уснула на ходу и потерла лоб рукой. Вошла в операционную. Операция подходила к концу, во время бомбежки никто не ушел в укрытие. Впрочем, как всегда.
