Но вот полковник доложил о капитуляции гарнизона — гренадерского полка мотодивизии «Курмарк». Впрочем, это был уже не полк — жалкие остатки его: в строю посередине двора стояло не более трехсот солдат и офицеров.
Приняв важную осанку, гитлеровский полковник в выспренных выражениях начал было «выражать надежду», что «господин советский майор прикажет своим солдатам соблюдать требования Женевской конвенции в обращении с его солдатами, начинающими с этой минуты тяжелый путь военнопленных...».
На эту наглость я ответил одними глазами, указав гитлеровцу на наших фельдшеров и санитаров, которые великодушно оказывали помощь раненым пленным.
— О, да! Я вас понимаю, господин майор! Извините, но я обязан был соблюсти эту формальность, — нарочито громко, чтобы слышали его солдаты, продолжал полковник.
— Вы обязаны были не допустить этой бойни! — резко сказал Голобородько.
— Я имел приказ моего командира дивизии... Бефель ист бефель...
«Негодяй, знает русский язык», — отметил я про себя, но разговор продолжал на немецком. Кстати сказать, к началу войны я успел окончить факультет немецкого языка в Харьковском пединституте иностранных языков им. Н. К. Крупской. На фронте частенько допрашивал пленных, читал трофейные письма и документы, солдатские газеты — словом, старался не забывать язык, поэтому довольно свободно мог говорить на нем.
Мы уже знали от парламентеров, что пребывание командира гренадерского полка в окруженном гарнизоне тщательно скрывалось от собственных солдат и многих офицеров, ибо только он мог принять решение о капитуляции. Приказав Голобородько готовить дивизион к маршу, я спросил полковника:
— Почему вы не ввели в бой все имеющиеся у вас танки и самоходные орудия?
— Танкисты были ранены, господин майор. Удалось сформировать лишь два экипажа, — сказал он.
Его ответ вызвал откровенный ропот в толпе пленных танкистов. Один из них подошел к нам. Плотно прижав кисти рук к туловищу, он быстро и возмущенно начал говорить. Схватить удалось лишь общий смысл его речи: от имени всех солдат и офицеров он просил советское командование передать полковника на солдатский суд.
— Эр ист фербрехер! Эр ист фербрехер![2] — поддержала возмущенная толпа солдат, каждый из которых всего лишь час назад, вероятно, тянулся перед этим головорезом с железным крестом.
Полковник стоял бледный, испуганный. Лицо его передергивалось. Пенсне мелко дрожало на тонкой переносице.
Мы ничего не могли понять, пока не подошел немецкий капитал и коротко не объяснил все. Оказалось, что решение упорно сопротивляться частям Красной Армии полковник принял не по велению командира дивизии «Курмарк», а под давлением нескольких эсэсовских офицеров. Они вместе с полковником рассчитывали дотянуть до ночи, чтобы в темноте с помощью танков и самоходок пробиться на запад.
Но танкисты во главе со своим командиром, майором по званию, воспротивились этому решению, в бой не пошли, исключая экипажи двух «тигров», соблазненные обещанной наградой. Более того, как только эсэсовцы застрелили майора-танкиста, экипажи навели пушки на полуподвальное помещение своего штаба и принудили полковника выдать им на расправу негодяев. Эсэсовцев расстреляли из танкового пулемета, и только после этого полковник отдал приказ о капитуляции гарнизона.
А что, если полковника и в самом деле отдать на суд солдат? Нет, этого делать нельзя: он может пригодиться в качестве «языка»...
Последним аккордом горячей схватки у фольварка был мощный взрыв — подожженный Кандыбиным и Шуйковым «тигр» приказал долго жить. Объяснив пленным, что законы нашего государства запрещают самосуд, я подозвал командира стрелковой роты, атаковавшей вместе с нами фольварк, и сказал:
— Капитан, отправьте пленных по назначению.
По радио доложил генералу Переверткину о выполнении его приказа и о готовности продолжать марш. Потом связался с командиром дивизии полковником Асафовым и получил команду: «Вперед, на запад!»
Уже на марше капитан Братчиков сообщил о потерях противника и наших собственных. У немцев: около ста пятидесяти убитых и свыше ста раненых. У нас — несколько человек раненых в расчете Сивкова. В тяжелом состоянии отправлен в тыл командир орудия Илья Левин. Вместо него отделение принял сержант Владимир Путятин. Сивков, несмотря на ранение, отказался уехать в медсанбат, временно остался без пушки. Илья Гурин доложил мне, что его орудие будет восстановлено через несколько дней.
— Слушай, Александр Никитович, — заметил на короткой остановке Пацей, — надо представлять людей к наградам. Ведь молодцы ребята, здорово дрались. И комкор поддержит — его задание выполнено отлично.
Я кивнул в знак согласия. Но кого? Чей расчет отличился наилучшим образом? Все они действовали отлично, а кто из них больше других заслуживает награды — этого на ходу не решишь.
— Давай подумаем и посоветуемся на привале с комбатами и со взводными, — сказал я, — тогда и дадим команду.
Так и порешили.
Вечером 16 апреля 207-ю дивизию, прорвавшую позицию главной оборонительной полосы и уничтожившую свыше шестисот солдат и офицеров противника, перевели во второй эшелон корпуса. Но 780-й артиллерийский полк не вышел из боя, переключился на поддержку одного из стрелковых полков 150-й стрелковой дивизии, которой командовал В. М. Шатилов.
Цепляясь за укрепленные пункты и используя многочисленные водные преграды в приодерской низменности, фашисты на следующее утро возобновили организованное сопротивление, особенно нашим танковым соединениям. Темп наступления частей корпуса начал заметно спадать.
Использовать танки на участке поддерживаемого стрелкового полка можно было лишь при хорошо организованном артиллерийском подавлении противотанковой обороны противника. Командир 780-го артполка капитан В. А. Расторгуев перенес свой НП непосредственно на танк — с него лучше было наблюдать за полем боя и управлять артиллерийским огнем, который стал более эффективным: точные налеты ослабили немецкую оборону. Стрелковый полк к середине дня прорвал вторую позицию, занял Шлискенберг и вплотную подошел к каналу Фридляндерштром. Туда мчался танк, из люка которого корректировал огонь Расторгуев.
В двухстах метрах за каналом капитан заметил вспышки четырех немецких орудий. Огнем прямой наводки они прижали к земле нашу пехоту, стреляли по танкам, Расторгуев подготовил данные и тут же по радио передал команду гаубичному дивизиону. Прошло несколько минут. Дивизион молчал. Танк Расторгуева стал маневрировать среди разрывов вражеских снарядов. Они ложились все ближе, и командир полка предосторожности ради потянул на себя крышку люка. Но в тот же миг перед его глазами, у самой башни танка, взметнулся ослепительно оранжевый сноп огня...
