Ознакомительная версия.
Этот, с позволения сказать, «аргумент» — как посмел не пострадать? — пережевывается историками не одно столетие. В конце XX века К. Плешаков в историческом очерке политической эмиграции похвалял Курбского как борца с тиранией, в то же время принижая его сравнительно с митрополитом Филиппом Колычёвым, низвергнутым с престола и убитым за выступление против опричнины.
В действительности эти два подвига противостояния зверской власти не сталкиваются. Именно Курбский лучше всех рассказал о самопожертвовании святого Филиппа и других духовных лиц. Но К. Плешаков пошёл дальше и фактически обвинил Курбского, отъезд которого, дескать, привел к усилению репрессий в России.[23]
«Дилемма Курбского» сознательно запутывается: сталкивая между собой людей «доброй совести», от имени которых говорил князь Андрей Михайлович, нас уводят от основного вопроса, дабы осталось неясным, сколь колеблется интеллигенция в простом моральном выборе между мучителем и мучениками, гонителем и гонимыми.
Именно четкость постановки Курбским проблемы выбора между «человекорастерзателем» и «святыми мучениками, новоизбиенными от внутреннего змия», сделала князя крайне неудобной фигурой русской истории. Отвечая на такой вопрос, русский и в особенности советский интеллигент не мог, по своему обыкновению, и власть уважить, и совесть по возможности соблюсти.
Оставалось или открыто толковать трагедию царствования Ивана Грозного применительно к подлости, или пойти окольным путем, породив сомнения в моральном смысле позиции Курбского путем изобличения его во всяких непристойных действиях и помыслах. Конечно, между истиной и её глашатаем связь не однозначна, но на уровне повседневного сознания эти предметы далеко не всегда разделяются.
Замарав Курбского, историки и писатели низводят его истину на уровень писаний Грозного и получают возможность «отдавать должное» то одному, то другому, избавив себя от главной проблемы морального выбора. Воистину это выглядит весьма «академично», хотя в основе своей ошибочно.
Все науки о человеческих отношениях опираются на моральный критерий. Сторонники их «объективизации» — проще говоря, обесчеловечивания — вопиют, что мораль изменчива. Но базовые моральные постулаты меняются значительно медленнее, чем основы так называемых «точных наук», хотя, как любое знание, должны развиваться.
Может ли предвидение дальнейших усовершенствований заставить нас отказаться от оценок сегодня? Нелепый вопрос, но именно с его помощью многие упорно и настойчиво пытаются удалить мораль из «объективного исторического исследования».
* * *
Считают, что Курбский быстро получил письмо Грозного и составил ответ, с горечью посмеявшись ярости, злобе и ядовитости писания царя «великого и во всей вселенной славного». Нелепо нахватанные цитаты из Священного Писания, «тут же о постелях, о телогреях и иное многое — воистину словно неистовых баб басни». Послание Грозного, по словам Курбского, написано «так варварски, что не только учёным и искусным мужам, но и простым и детям удивительно и посмеятельно».
Князю было грустно, что на «оскорблённого и без правды изгнанного» царь бросается с такой неистовой злобой: «Уже не разумею, чего ты от меня хочешь»; мало разве убивал и грабил? Поразмыслив, Курбский решил не спорить с царем на земле, но возвысить голос на Страшном суде «вкупе со всеми избиенными и гонимыми».
Это письмо он не отправил. Андрей Михайлович занимался более полезными делами, в частности писал, дополнял и редактировал свою знаменитую «Историю о великом князе Московском», — лучшее до сего времени обличение тирании Ивана Грозного и одновременно вечный памятник мученикам Святорусской земли, пострадавшим за «добрую совесть».
«Историю о великом князе Московском» упорно пытались привязать к определенным политическим событиям, представить своего рода прокламацией против кандидатуры русского царевича или царя на корону в Речи Посполитой периода бескоролевья (1572–1573). Однако Курбский не использовал своего сочинения в столь прикладных целях и не распространял в списках по крайней мере до конца 1575 года, когда вставил в текст рассказ о боях Волынского полка с татарами.
«История» была обращена к потомкам: недаром Андрей Михайлович закончил её гневной отповедью подлецам-историкам, которые ныне и присно будут оправдывать царя-зверя, выступая в союзе с губителями Отечества. Памяти грядущих поколений предал Курбский огромный материал о героях-мучениках, сведения о которых собирал долго и кропотливо. Многие из них, как ясно свидетельствуют учёные комментарии к изданиям «Истории», были не только истреблены самодержавием со всей родней, но и старательно «забыты» на Родине.
* * *
Курбскому не нужно было оправдываться и как-то вымещать свои «личные обиды». В этом остро нуждался Грозный, не забывший первого письма Андрея Михайловича и через 13 лет.
В 1577 году, после кровавой резни в Ливонии, отвратившей от России сердца всех порядочных людей, царь разразился кучей хвастливых посланий своим противникам — в первую очередь Курбскому.
Вновь мелочно оправдываясь и злобно бранясь, Грозный кичится ужасами своей победы, твердит, будто «наступающей крестоносной хоругви никакая бранная хитрость не потребна». Злодей уповает на милость Божию: «Ибо если и многочисленнее песка морского беззакония мои… может (Бог) пучиною милости своей потопить беззакония мои!»
Захватив Вольмар (вскоре, впрочем, оставленный), царь видит в своей победе моральное торжество: «Ведь вы говорили — нет людей на Руси, некому стоять — а ныне вас нет, кто же ныне завоевывает претвердые грады германские? Это сила животворящего креста!»
У Курбского не было ни времени, ни желания отвечать. Как и все западные соседи Российского царства, он собирался на войну. Только 3 сентября 1579 года, на третий день после взятия Полоцка, князь завершил свое ответное послание (которое начал писать, возможно, несколько ранее).
Андрей Михайлович совершенно справедливо заметил, что войска Ивана Грозного порабощали Лифляндию не «силою животворящего креста», но «под сенью разбойничьих крестов». Иначе не был бы Двинск отбит королевскими казаками, а Венден — самими латышами, когда польско-литовское войско ещё и с места не двинулось: «И потому ясно, что не Христовы это кресты, а крест распятого разбойника, который несли перед ним».
Но поражение русских вовсе не радует Курбского. «Гетманы польские и литовские ещё не начали готовиться к походу на тебя, — с горечью писал князь, — а твои окаянные воеводишки, праведнее сказать — калики, из-под сени этих твоих крестов выволакивались связанные, а здесь, на великом сейме, где бывает множество народа, подверглись общим насмешкам и ругательствам, окаянные, к вечному и немалому позору твоему и всей Святорусской земли и на посрамление народа — сынов русских!»
Ознакомительная версия.
