Нелегка миссия поэта — находить, выявлять истину, искаженную, скрытую различными регламентирующими условностями, системой всякого рода «мифов», которые придуманы нами же самими. Вот почему поэт обязан быть предельно естественным, искренним и мужественным.
Надо сильным быть игроком,
Чтоб играть открытыми картами, —
читаем мы в четвертом небывалистском манифесте. И далее:
Скрывать карты истины
Никто меня не заставит.
И снова утверждение права поэта на творческую самостоятельность, протест против сковывающей регламентации:
Поэты знают, за что им биться,
Не чертите поэтам границ пунктир,
Не ломайте спицы у колесницы,
Летящей по творческому пути.
Декларативность небывалистских манифестов обусловлена их жанром. Однако Николай Глазков этих лет вообще называл себя поэтом декларативным. Действительно, во многих его стихотворениях в четких, нередко по-глазковски парадоксальных формулах определяется позиция поэта, его отношение к людям, к жизни. Вот один из множества возможных примеров:
Впрочем, будьте кем хотите:
Хоть танцуйте гопака,
Хоть комбайн в степи водите,
Хоть работайте в ЦК.
(«Кем быть?»)
Для того чтобы понять, по достоинству оценить и принять эти и подобные им стихотворения Глазкова, следовало, как минимум, воспринимать их непредвзято. Увы, это было дано далеко не каждому. Непонимание, неприятие усугублялось всем стилем его поведения, часто повторяемой формулой «Я гений Николай Глазков», его откровенностью и прямотой. Многих это раздражало, выводило из себя. А раздражение, как известно, плохой советчик. И вот ползет по институту шепоток: «Не наш Глазков, ох, не наш!» А отсюда рукой подать и до прямых доносов. На один из них Коля откликнулся горькими строчками:
Если человек, так доконают,
Как могучий дуб от ветра свалишься.
Знаете, студентик в деканат
Побежал доносить на товарища.
Много их теперь грешат душой,
Клеветников и вралей,
Сующих шило гнусности в мешок,
Увы, коммунистической морали.
А между тем Глазков был воистину «наш». Ни в его стихах, ни в его устных высказываниях (со мною, смею думать, он был достаточно откровенен) не было ничего посягающего на наши высокие идеи, порочащего наш строй. Напротив, Революция, Ленин — были для него самыми заветными понятиями. Ведь не случайно же начало третьего небывалистского манифеста звучало так:
Мое призванье —
Воспевать Октябрь…
И это не было пустой декларацией. Среди стихотворений этих лет немало связано с темой Революции, Ленина, острыми проблемами современной политической ситуации. Конечно, они носят неповторимый отпечаток глазковского стиля. Но это как раз и подтверждает, что они написаны не из конъюнктурных соображений, а искренне, от души.
Стена Кремля и Василий,
Небо и Гум.
Башни в воздух вонзились,
Словно вышки Баку.
Мавзолей и деревья
(Такие растут на Лене),
Часовые у двери.
Ленин.
Я всю жизнь величием бредил,
Пусть таков,
Но знаю, что камни эти
Лучше моих стихов…
(1938)
Достопримечательностью нашего института до сего времени является большая аудитория № 9, где в свое время дважды выступал В. И. Ленин. Она так и называется — «Ленинская». Ей Глазков посвятил стихотворение.
Аудитория 9
Подобьем листка,
Никакой не сломимого бурей,
Мраморная доска
Со стороны вестибюля.
Слова, которые
Для нас и для поколений.
В этой аудитории
Выступал дважды Ленин.
Он говорил о Марксе,
Мудрость, что есть на свете,
Достигает максимума
В двух именах этих.
(1939)
Неизменно волновали Глазкова и события современной международной политической жизни.
Я чувствую грохоты нашей планеты
В Китае, в Испании, даже в Марокко.
Не хочется быть поэтом,
А хочется быть пророком.
Чудесная истина эта —
Не просто случайная фраза,
Кто званья достоин поэта,
Тот видеть сквозь годы обязан, —
так начинается одно из стихотворений 1938 года, а концовка другого («Громада армии на Гродно…») как бы реализует мечту поэта о мировой революции:
И там, где тьмой годов окутан
Последний бой грядущих дней,
Я вижу зарево Калькутты
И знамя Красное над ней.
(1939)
Я привел эти примеры (а их без труда можно было бы и умножить) с единственной целью отвести от Глазкова несправедливые обвинения в аполитичности (и тем более — в чуждости, враждебности его нашей действительности).
В связи с этим мне вспомнился еще один эпизод, быть может, и не столь значительный, но высветляющий его облик с той же стороны.
Среди современных поэтов имена Виктора Гусева и Василия Лебедева-Кумача были для Коли объектом насмешек, своеобразным символом невысокой поэзии, «кумачевой халтуры». Я же, поклонник песен 30-х годов (Коля, насколько я понимал, к музыке был равнодушен), несмотря на все Колины выпады, продолжал высоко чтить Лебедева-Кумача как поэта — создателя современной советской песни — и обижался за него. Задумав обстоятельнее познакомиться с его творчеством, я отправился в Ленинку и там в комплектах сатирических журналов 20-х годов обнаружил множество ярких и острых его памфлетов, бытовых зарисовок, портретов, частушек, миниатюр. Мне очень хотелось переубедить Колю, показать ему, что Лебедев-Кумач — совсем не бездарный поэт, и его песни и сатирические вещи содержат немало интересного и примечательного.
Сначала я спросил его, как ему нравится двухстишие:
Она меня утюгом,
А я ее матюгом.
— А кто его написал? — оживился Коля.
— Неважно кто. Тебе нравится?
Я знал, что эти крепко сделанные строчки должны вызвать его одобрение. Так оно и было. Объявив ему с торжеством, что это стихи Лебедева-Кумача 20-х годов, я тут же, не откладывая дела в долгий ящик, предложил Коле почитать два имевшихся у меня сборника этого поэта: «Книгу песен» и «Лирику, сатиру, фельетон».
