— Вот и наш Павлик, — заметил Пыжиков, подмигивая Гоголю. — Добро пожаловать, Павел Анатольевич. Сколько лет, сколько зим?
Но Павлику было не до канцелярского. Приятельски кивая по сторонам, он подлетел уже к начальнику отделения, красиво изогнувшись, расшаркался и извинился по-французски, что немножко-де замешкался и явился в партикулярному виде; но что он в ужасной передряге: надо в три дня развезти триста билетов к благотворительному концерту княгини Евпраксий Борисовны.
— Вашему высокородию имею честь представить на ближайшее усмотрение, по бывшим примерам, два почетных билета, — заключил он по-русски, доставая из бумажника два билета. — А супруге вашей я позволил себе препроводить по принадлежности прямо на кухню замечательного зайца.
— Grand merci, — поблагодарил начальник, черты которого значительно прояснились. — А вы, mon cher, что же, были ОПЯТЬ на охоте?
— Да, с вашего разрешения, за Нарвой у Палена.
— Как с моего разрешения?
— Да когда я как-то доставил вам оттуда окорок лося, вы разве не дали мне раз навсегда carte blanche[17]?
И какой же там при сей оказии со мной анекдот приключился, доложу я вам, — умора!
При одном воспоминании об анекдоте, молодой охотник покатился со смеху.
— Расскажите, — заинтересовался Адольф Эмильевич, усаживаясь удобнее в кресле и зажигая себе новую сигару.
— Eh bien[18], едем мы это всей компанией к месту охоты. Дорога проселками. Снег по сторонам сугробами в два аршина. На паре, как знаете, проехать и не думай.
— Еще бы: на то у нас там и санки-одиночки, а лошади — маленькие шведки.
— Вот, вот. Но мы затеяли гонку. Лошади вязнут в снегу чуть не по горло, фыркают; бубенчики звенят; крик, хохот… Вдруг выскочи на дорогу из крестьянских задворков свинья, препочтенная этакая mater familias, и под ноги моей шведке Та — стоп, на дыбы. А задние сани нас уже обгоняют. Положение хуже губернаторского! Ударил я вожжами по шведке, гикнул, и понеслась она, голубушка, стрелой за хавроньей. А та в перевалку перед нами трюх-трюх и со страху без умолка: «хрю-хрю!»
— Хороша картина! — вставил с снисходительной улыбкой Адольф Эмильевич, пуская дымное колечко.
— N'est-ce pas? Но постойте: la pointe впереди. Нагнали мы Хавронью Ивановну; ну что бы, кажется, признать уж себя побежденной, свернуть с дороги? Ан нет, трусит себе, дурища, без оглядки перед нами тем же аллюром. Момент — и визжит уже под полозьями благим матом на всю Ивановскую. Санки на бок и я в снегу. Гляжу: что с моей свиньюшкой? Можете себе представить: туша-то в целости, но пятак с рыла как ножом срезало!
— Так-таки отскочил и лежит на дороге?
— Так и лежит.
— А вы что же, не подобрали?
— Подобрал и тут же подарил деревенскому мальчишке, который подвернулся очень кстати: «На тебе, братец, на пряники».
«Пуанта» рассмешила не только начальника, но и окружающих подчиненных, которые, оказалось, также прислушивались к игривому рассказу. Адольф Эмильевич сразу нахмурился, вытянулся в своем кресле и заметил рассказчику полуофициальным уже тоном:
— Пора нам, однако, и делом заняться. И для вас, mon cher, кое-что найдется.
— На сегодня, добрейший Адольф Эмильевич, я просил бы меня еще уволить, — с заискивающей развязностью извинился Павлик, — мне непременно надо заехать до обеда еще в несколько мест.
Начальник не стал, конечно, его удерживать. Теперь только, уходя «со службы», Ключаревский по пути стал по-приятельски здороваться и прощаться за руку с остальными сослуживцами. Тут ему попался на глаза и Гоголь, сидевший как раз на его, Ключаревского, месте.
— А, новое лицо! — сказал он, поправляя в глазу стеклышко. — Определяетесь на службу?
— Определяюсь, — отвечал Гоголь, не без недоумения глядя на приветливо улыбающегося ему допросчика.
— Очень рад — не столько за вас, сколько за себя: при случае заместите. Ведь я здесь некоторым образом гость: не хочу быть только лишним гостем. Вы, может быть, не знаете, что такое лишний гость?
— Что?
— А вот что. Засиделся он опять после чая, надоел хозяину хуже горькой редьки, а сам не убирается, ждет, вишь, не угостят ли еще фруктами, вареньем или закуской? Наконец, делать нечего, берется за шляпу, извиняется, что никак не может более оставаться: доктора советуют ложиться ранее… «О! Я вас отлично понимаю, — говорит хозяин с соболезнующей миной, — сон до двенадцати часов, действительно, самый крепкий и полезный. Доброй ночи!» Так вот-с, буде вы, прослужив здесь малую толику, все еще оставались бы на положении лишнего гостя, то не выжидайте закуски…
— Павел Анатольевич! Вы что это там проповедуете? — донесся тут голос начальника. — Уходите-ка, уходите и других не мутите.
— Ухожу, ухожу, лечу!
Интермедия, устроенная Павликом, несколько освежила Гоголя, и он с новыми силами принялся за свою вторую бумагу. Осилил тоже, переписал почище и понес к столоначальнику. Что-то скажет?
Увы! Тот едва только бросил взгляд на первую бумагу, как похерил все «содержание» и, взамен того, нацарапал на полях живой рукой нечто вдвое короче. Вторую бумагу постигла та же участь. Шелуху оставил, а ядро выкинул! Передав обе бумаги одному из писцов для переписки, он обратился к Гоголю:
— Другой работы для вас у меня покамест нет: все слишком еще для вас сложно. Но вам неизлишне ознакомиться на практике и с нашей черной работой. Пыжиков! Займите-ка молодого человека.
Как провинившегося мальчугана, его сдали на руки инвалиду-дядьке!
— С чего бы нам начать? — глубокомысленно проговорил Пыжиков, входя в роль наставника. — С иглой-то вы ведь, я чай, немножко обходиться умете? Пуговицы себе в школе пришивали?
— Нет, не случалось; у меня был на то человек.
— Эх-эх! Да, впрочем, пуговицы все не то, что казенные бумаги. Ужо, как удосужусь, так обучу вас нашему портняжному делу. А теперича что желаете на выбор: либо новые дела в алфавит вносить, либо старым делам опись составлять для сдачи в архив?
У Гоголя точно петлею горло сжало, а глаза заволокло влажною дымкой. Вот она, государственная деятельность, широкая, плодотворная, к которой он недавно еще так порывался, которую в мечтах своих рисовал себе такими радужными красками! С первого же дня самого его сдают в архив! Да стоит ли теперь возражать? К кому апеллировать? Против судьбы, неотвратимой, неумолимой, не апеллируют, а выносят ее с христианским смирением.
— Мне все равно! Давайте, что хотите.
— А все равно, так вот-с опись. Дело простое, не головоломное.
Дело, точно, было не головоломное, но отупляющее, одуряющее; окружающая же департаментская атмосфера, пропитанная насквозь бумажною пылью и табачным дымом, еще более одурманивала. Гоголю сдавалось, что он с часу на час глупеет, деревенеет. С полным равнодушием услышал он, как запыхавшийся курьер возвестил, что директор собирается уходить и просит к себе господ начальников отделений с самыми экстренными бумагами; с тем же равнодушием видел он, как Адольф Эмильевич, поспешивший на зов главы департамента, вскоре опять возвратился и передал Пыжикову одну подписанную бумагу с внушением немедля ее отправить.
