Энгельса всегда влекло к себе море, и он пожелал, чтобы после его смерти горстка пепла, оставшаяся после кремации, собранная в урну, была погружена в морскую пучину у треугольной, печальной, как надгробье, скалы в Истборне. Эту свою волю и другие дополнения к завещанию он выразил в письме от 14 ноября 1894 года:
«Душеприказчикам, поименованным в моем завещании.
Следующие строки написаны в дополнение и разъяснение к моему завещанию. Они выражают только мои пожелания и ни в коей мере не должны связывать моих душеприказчиков юридически…
Мое определенное желание состоит в том, чтобы тело мое было кремировано, а мой прах был погружен в море при первой возможности».
Библиотека Карла Маркса представляла собой огромную ценность для человечества, и Энгельс распорядился передать ее после его смерти вместе со своей библиотекой в распоряжение Германской социал-демократической партии. Он хотел сделать ее общественным достоянием, доступным любому революционеру и исследователю. Все это он счел нужным сказать особо дочерям Маркса и обратился к Лауре Лафарг и Элеоноре Эвелинг с письмом, в котором объяснил им, что он решил сосредоточить все книги Маркса и свои в руках руководителей партии, с тем чтобы доступ к ним был открыт всем. Германская социал-демократия не выполнила этого завещания Ф. Энгельса.
Кроме того, Энгельс сообщал Лауре и Тусси, что часть завещаемых им денег предназначена для внуков Маркса — детей Женни Лонге.
«Лондон, 14 ноября 1894 г.
Дорогие мои девочки!
Я должен обратиться к вам с несколькими словами относительно моего завещания.
Во-первых, вы обнаружите, что я взял на себя смелость распорядиться всеми моими книгами, включая книги, полученные от вас после смерти Мавра, в пользу германской партии. В своей совокупности книги эти представляют столь уникальную и в то же время столь полную библиотеку по истории и теории современного социализма и по всем наукам, с которыми он связан, что было бы жаль, если бы она снова распалась. Хранить ее в одном месте и в то же время предоставить в распоряжение тех, кто хочет ею пользоваться, — таково желание, высказанное мне уже давно Бебелем и другими руководителями Германской социалистической партии, а так как они действительно представляются наилучшими для этой цели людьми, то я согласился. Надеюсь, что при этих обстоятельствах вы извините мой поступок и также дадите свое согласие.
Во-вторых, я неоднократно обсуждал с Сэмом Муром возможность позаботиться каким-нибудь образом в моем завещании о детях нашей дорогой Женни. К несчастью, этому препятствуют английские законы. Сделать это можно было бы только на почти невозможных условиях, при которых издержки с лихвой поглотили бы средства, предназначенные для этой цели. Таким образом, я был вынужден отказаться от этого.
Вместо того я оставил каждой из вас три восьмых моего имущества, за вычетом расходов по наследованию и т. д. Из них две восьмых предназначаются для вас самих, а третью восьмую каждая из вас должна хранить для детей Женни и использовать так, как сочтете наилучшим вы и опекун детей, Поль Лафарг. Таким образом, вы освобождаетесь от всякой ответственности по отношению к английским законам и можете поступать так, как велит вам ваше нравственное чувство и любовь к детям.
Деньги, которые я должен выплачивать детям в виде долей от доходов, получаемых за произведения Мавра, записаны в моей главной бухгалтерской книге и будут выплачиваться моими душеприказчиками той стороне, которая в соответствии с английскими законами будет официальным представителем детей.
А теперь прощайте, мои дорогие, дорогие девочки. Живите долго, будьте здоровы и энергичны и наслаждайтесь этим!
Фридрих Энгельс»
Вера Засулич находилась в Лондоне, когда недуг Энгельса стал грозным. Но больной продолжал работать. По просьбе Плеханова он занялся устройством лечения неведомо отчего чахнущей Засулич, и доктор Фрейбергер, осмотрев ее, прописал микстуру и пообещал вернуть прежнюю работоспособность.
Со времени приезда в Англию Засулич постоянно посещала Энгельса, не нуждаясь для этого в особых приглашениях. Все еще по воскресеньям в квартире Энгельса собиралось много разного люда, засиживавшегося подчас до глубокой ночи. За ужином хозяин дома по-прежнему рассказывал забавные истории, стараясь ничем не выявить своего дурного самочувствия. Как-то речь зашла о френологии, и Энгельс припомнил, как некий знаток черепных выпуклостей в Ярмуте, ощупав его голову, заявил, что он хороший делец, но лишен каких-либо способностей к изучению иноземных языков. Глубокомысленное заключение френолога вызвало тем более громкий смех всех присутствующих, что Энгельс беседовал в этот вечер не меньше чем с десятком людей различных национальностей на их родном языке.
Обратившись к Засулич и Степняку, он произнес на прекрасном русском языке, без признака акцента:
Мы все учились понемногу,
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава богу,
У нас немудрено блеснуть.
Энгельс декламировал на память поэму Пушкина с подчеркнутым удовольствием. Его смолоду пленил пушкинский гений, так же как лира Лермонтова и проза Гоголя и Тургенева. Он увлекательно объяснил гостям причины и следствия все еще длящейся японо-китайской войны, рассказал о новой книге Лафарга «Происхождение и развитие собственности», дополнив ее своими неожиданными соображениями, и поделился раздумьями о «Независимом театре» Ирвинга и Эллен Терри, дерзко вторгшемся в привычные представления английских зрителей.
В тот же вечер, угощая в своем кабинете курильщиков отменно хорошими гаванскими сигарами, Энгельс вспомнил давно минувшие годы, когда курение считалось неприличным в зажиточных домах манчестерских промышленников. После званого обеда один богатый фабрикант тайком увел молодого Энгельса в закуток позади кухни, где, не вызывая нареканий, они смогли насладиться горькими прокуренными трубками с дурманящим табаком.
Говоря о времени, проведенном в Брухе, как называлось место в Бармене, где он родился, Энгельс с удивлением разводил руками:
— Шестьдесят с лишним лет прошло с того дня, как я, начитавшись книг о древней истории, бегал по родительскому дому с фонарем в поисках человека и не нашел его тогда. Я ненавидел барменских филистеров и пугал отца своим неистовым свободомыслием. И вот прошло более шести десятилетий, и я не чувствую себя старым и не зову Мефистофеля, чтобы войти с ним в сделку, как одряхлевший Фауст. Да и есть ли она вообще, старость эта самая, у людей моложе ста лет. И под застывшей лавой бурлит вулкан.
