в тот же день, вечером, вместе со священником А.Яковлевым, покинул Ставку.
Глава 14. Возвращение в Петроград
На вокзале я расстался со священником А.Яковлевым. Он уехал в одну сторону, я — в другую. Сердечно простился я с о. Александром до новой встречи в декабре. Едущих было мало; оставшись в купе, я погрузился в тяжелые думы…
“Где, собственно, происходит война и с кем — думал я… С немцами, на передовых позициях фронта, или в Ставке?! Неужели же нет никого, кто бы не видел, что происходит в действительности!”…
В Ставке нет ни одного человека, способного понять глубокую натуру Государя. Если не всеми, то значительным большинством религиозность Государя объясняется мистикой, и люди, поддерживающие веру и настроение Государя — в загоне… Государь не только одинок и не имеет духовной поддержки, но и в опасности, ибо окружен людьми чуждых убеждений и настроений, хитрыми и неискренними… Даже архиепископ Константин, умный и хороший человек, является на общем фоне только зрителем и, по свойству своего характера, тихого и робкого, не способного к борьбе, не играет никакой роли в Ставке. А его викарий, епископ Варлаам, даже не видит Царя и в высокоторжественные дни…
Между тем борьба была нужна… На этом гладком фоне, полированном внешней субординацией, где все, казалось, трепетало имени Царя, все склонялось, раболепствовало и пресмыкалось, шла закулисная, ожесточенная борьба, еще более ужасная, чем на передовых позициях фронта… Там была борьба с немцами, здесь — борьба между “старым” и “новым”, между вековыми традициями поколений, созданными религией, — и новыми веяниями, рожденными теорией социализма, между слезами и молитвами, шедших за Харьковским крестным ходом и тем, что нашло такое яркое отражение в словах протопресвитера Шавельского: “Некогда заниматься пустяками”…
Я осязательно почувствовал весь ужас положения и тем больше, что сама война казалась мне ненужной и, сама по себе, являлась победою этого “нового”, к чему так неудержимо стремились те, кто ее вызвал, и за которыми так легкомысленно шли все отвернувшиеся от “старого”.
На что же надеются эти “новые” люди!.. Неужели они искренне не верят тому, что судьбы мира и человека действительно в руках Божиих, и что это не фраза, а непреложный факт, о котором свидетельствует история мира; что все их измышления, соображения, планы и расчеты — все это только игра в карточные домики, тем более рискованная, чем больше они ей верят…
Если даже духовному вождю армии и флота “некогда заниматься пустяками”, т. е. молиться Богу, просить заступничества Матери Божией, то что же говорить об остальных?! На кого же надеются эти люди?! Куда же они ведут Царя и Россию?!
Молитвенный подъем был и останется единственным импульсом, двигающим человечество навстречу его благу; все завоевания человеческого гения, в чем бы ни находили своего выражения, на поле ли брани, в тиши ли кабинета, связывались с возношением духа к небу; все получало свое начало из того источника, который отрывал, в эти моменты, человека от земли и уносил его в заоблачную сферу, в ту самую область, какую эти самонадеянные и гордые люди окрестили именем “мистицизм”, забывая, что вне этого “мистицизма” только пошлость, только земля, и нет ни науки, ни поэзии, ни музыки, ни художества, ни всего того, что возвышает и облагораживает человека и так неразрывно связывается с религией…
На чем же будет держаться армия?.. Отвлеченные понятия о долге и патриотизме чужды ее пониманию… Русская армия была сильна только своей верою, а без нее это не армия, а сборище злодеев и разбойников… Или вожди этого не знают?.. Неужели они не понимают, что стоило бы чудотворному образу Божией Матери показаться в крестном ходе на фронте, чтобы, возрожденная духом, армия сделала бы чудеса?.. Или, зная это, они не желают победы?.. Если Харьковский крестный ход явил такую потрясающую картину религиозного подъема, какой не забудет никто, кто эту картину видел, то что же было бы на фронте, пред лицом непосредственной опасности?..
Исчезла куда-то вера… Нет ее ни у пастырей, ни у пасомых…
А без нее — все ничто…
И никогда еще будущее России не рисовалось мне столь грозным и тревожным, как в эти моменты моего личного соприкосновения с людьми и настроениями, царившими в Ставке…
“Бог поругаем не бывает… Быть беде!” — носилось в моем сознании.
Печально было и мое свидание с протоиереем А.И.Маляревским.
“Бедный Государь, бедный Государь! — восклицал о. протоиерей, слушая мой рассказ. — Да, свершается воля Господня. А мы, с Вами, сделали все, что было в наших силах… И потрудились, и поустали, и перестрадали”…
“А все же, батюшка, — сказал я, — вот я и домой уже вернулся; а нет у меня, и теперь даже, уверенности в том, что выполнил я свою миссию так, как бы следовало се выполнить… Может быть, если бы не я, а кто-нибудь другой, поважнее меня, поехал бы в Ставку, то с ним и разговаривали бы иначе, чем со мною… Я там почти никого не знал, да и проталкиваться вперед никогда не умел… А, может быть, и соизволения Божьего не было”…
“Увидим после. Бог Сам покажет, — ответил как-то особенно выразительно протоиерей Маляревский, — теперь же садитесь за доклад Ея Величеству, да и Обер-Прокурора не забудьте; и ему обо всем расскажите”…
Глава 15. Доклад графу Я.Н.Ростовцову
Мысль о докладе Ея Величеству даже не являлась мне…
Я имел в виду только личный доклад графу Я.Н.Ростовцову и, наскоро заготовив отчет о путевых издержках, отправился к графу в Зимний Дворец. Это было 9-го октября 1915 года, на другой день по возвращении моем из Ставки.
С большим вниманием выслушал граф мой рассказ, переживая вместе со мною скорбные впечатления…
“Особенно тяжело было видеть этот контраст между проводами святынь из Харькова и встречею их в Ставке, — говорил я, — признаюсь, я совершенно упустил из виду день тезоименитства Наследника Цесаревича и вспомнил о нем лишь 4-го октября, подъезжая к Могилеву. Согласно маршруту, я должен был приехать в Ставку 6-го октября; но в Белгороде, вместо того, чтобы пробыть сутки, я оставался только несколько часов и успел в тот же день уехать в Харьков, куда икона прибыла тоже днем раньше, чем предполагалось… Святыня, точно по особому произволению Божию, прибыла в Ставку к самому дню Ангела Цесаревича, за четверть часа до начала всенощной в соборе; а
