Обманутые актеры ринулись за правдой к Ливанову, одному из руководителей театра.
Борис Николаевич, вы слышали, что произош-
ло?
– Слышал. Все правильно.
– Как? Почему?
– Потому что премии получают доярки, а не коровы.
– Рожденный ползать – летать не может.
– Летать рожденный – заползать может.
– Оптимизм – это недостаточная осведомленность.
Заседание руководства театра. Ливанов, войдя в комнату, обращается к Станицыну, сидящему в кресле:
– Пересядь, пожалуйста, здесь обычно сижу я.
– Борис, какая разница. Вон свободное кресло.
– Нет, здесь у каждого льва своя тумба.
В последние годы во МХАТе «старики» между собой почти не разговаривали. Бывало, сидят в антракте в закулисном фойе театра, в гримах и костюмах, молчат и думают каждый о своем.
И вдруг один из «стариков», ни к кому персонально не обращаясь, начинает рассуждать вслух:
– Ну, чего у меня нет? Я – народный артист Советского Союза, член партии... орденоносец... Постоянно занят в репертуаре. Чего у меня еще нет? У меня прекрасная пятикомнатная квартира в центре... дача, очень хорошая... Две государственных премии... Да... я еще и режиссер... у меня есть свой театр, я там художественный руководитель... меня на казенной машине возят... а еще у меня есть своя машина... «Волга»... На здоровье, тьфу-тьфу, не жалуюсь. Ну, чего у меня еще нет?
В повисшей тишине раздается голос Бориса Николаевича:
– Совести у тебя нет.
В конце сороковых годов, в период борьбы с «космополитизмом» театр захлестнула мутная волна конъюнктурных пьес-однодневок. Не миновала эта беда и МХАТ.
Актеры пытались как могли «дорабатывать» скороспелые пьесы, сами исправляли тексты своих ролей, пытаясь внести в них ноты правдоподобия и человечности. Меняли названия, чтобы они не звучали как агитлозунги.
В те поры директором театра была Алла Константиновна Тарасова.
Однажды на художественном совете придумывали новое название очередной пьесы.
Алла Тарасова предложила:
– «Под алым стягом».
– Мне нравится, – сказал Ливанов. – Но маленькая поправка: «Под стягом Аллы».
Жизнь состоит из подготовки к ней. А я волосы отпустил. Совсем!
При переполненном зале во Всероссийском театральном обществе показывали новый фильм американского режиссера С. Крамера «На берегу». На экране разворачивается трагедия гибели человечества в атомной войне.
По окончании фильма потрясенные зрители в немом молчании потянулись из зала. Кто-то шепотом спросил Бориса Николаевича:
– Правда, страшно?
– Нет, – громко ответил Ливанов, любимый ученик Станиславского. – Я понял, бац! И – здрасьте, Константин Сергеевич!
Очень худощавому актеру:
– У тебя не телосложение, а теловычитание.
В театре:
– Борис Николаевич, вас просят зайти в художественную часть.
– Как это художественное целое может зайти в художественную часть?
Труппа саратовского драмтеатра встречает гостей-мхатовцев.
– Борис Николаевич, а у нас есть актер Ливанов – ваш однофамилец.
– Замечательно! В каждом театре должен быть свой Ливанов!
Любуясь природой:
– Так красиво, что даже грустно!
Перед выпуском спектакля.
– Все в театре волнуются. Но по-разному. Я потому, что не уверен в своем успехе, а некоторые товарищи потому, что не уверены в моем провале.
Молодость, как таковая, интересна только в телятине.
Врач, выписывая Бориса Николаевича из больницы после инфаркта:
– Ну вот, мы вернули вам все ваши достоинства.
– Верните мне мои недостатки!
В доме Ливановых часто собиралось дружеское застолье. Отец и мама всегда сидели напротив друг друга в торцах длинного стола. Кто-то из друзей поинтересовался, почему они сидят именно так.
– Чтобы избежать рукопашной, – ответил Борис Николаевич.
Когда родилась первая внучка:
– Ну вот, я впал в дедство.
Когда исполнилось 66 лет:
– Я эту дату воспринимаю так: 33с фасада и 33 с тыла.
Присвоение знаменитых имен различным театрам сделалось почти обязательным. Коллегии Министерства культуры Е. А. Фурцева объявила, что в «высших инстанциях» принято решение присвоить Камерному театру имя А. С. Пушкина.
Естественно, члены коллегии поинтересовались:
почему?
– Как вы не понимаете, товарищи? – укорила министр культуры. – Театр находится недалеко от памятника Пушкину. На бульваре.
– Ну, тогда, – подал реплику Ливанов, – его лучше назвать Бульварный театр.
Во время пребывания театра в Нью-Йорке знаменитый актер и педагог Ли Страссберг, знаток системы Станиславского, попросил Бориса Николаевича дать пресс-конференцию. Студию Страссберга заполнили не только журналисты, но актеры, писатели, режиссеры. Один из первых вопросов:
– Такой художник, как вы, должен верить в Бога. Что вы на это ответите?
– Говорить об этом не будем, – последовал ответ, – Вы, американцы, и Христа любите из-за его мировой популярности.
Зал разразился овацией.
Однажды, выступая в Министерстве культуры перед членами коллегии, среди которых был и Ливанов, министр Фурцева развивала свою любимую идею об организации повсюду, где только возможно, «художественной самодеятельности», и договорилась до того, что, по ее мнению, «самодеятельность должна скоро вытеснить профессиональное искусство».
– Борис Николаевич, – прервав речь, обратилась она к Ливанову. – Я вижу, вы что-то рисуете в блокноте и меня не слушаете? Вы, что, со мной не согласны?
– Я слушаю, – ответил Ливанов. – Вы радуетесь тому, что профессиональное искусство скоро исчезнет, а я – профессионал. Вот вы бы, Екатерина Алексеевна, стали пользоваться услугами самодеятельного гинеколога?
Обсуждение закончилось гомерическим хохотом всех присутствующих.
Образованием ума не заменишь.
Самый-самый-самый-самый...
Африка! Африка! Там небо жёлтое, как кожура апельсина, а силуэты пальм точь-в-точь такие, как на почтовых марках. Пустыня там называется Сахара, озеро – Чад, гора – Килиманджаро, а река – Замбези. Даже древний дух Мбла, который живёт на дне высохшего колодца, в самой середине Африки, никак не может догадаться, откуда взялись эти названия. Теперь вы знаете, какая она, Африка, и сможете поправить меня, если дальше будет что-нибудь не так.
На берегах гладкого озера Чад, в том самом месте, где кончается Пустыня и начинаются Джунгли, издавна поселилось много разных птиц и зверей. И так уж у них было заведено, что каждый занимался своим делом, а если и мешал другим, то только в крайнем случае.
Крохотные птички весело распевали свои песенки, пеликаны ловили в озере рыбу, страусы бегали наперегонки с жирафами, а зебры и антилопы мирно щипали сочную траву и спокойно ждали, пока кого-нибудь из них не съест рябой леопард. Попугаи передразнивали птиц, а обезьяны – зверей, но никто не обижался, потому что так было принято.
