Мы с Надей прощались у дома.
- Давай посидим на завалинке, - сказала она.
- Давай, - согласился я. - Куда же едете?
- В Среднюю Азию. Там сады, фонтаны... - Надя рассказывала сказку о чудесных садах, но мне было очень грустно, потому что для меня не было места в этих садах под ярким небом таинственной Азии.
Потом мы долго молчали, как бы отброшенные сказкой на невероятно далекое друг от друга расстояние. Со степи тянуло запахом шалфея, богородской травки, припаленной зноем. В небесах, яркие, горели звезды. За худым стеклом в избе похрапывал собравшийся в дорогу Васька, мой злой разлучник.
- Мы никогда больше не увидимся, - сказал я.
- Почему? А он (так она называла своего незаконного отца) говорил, увидимся.
- Утешал он тебя, как дурочку. Не увидимся.
Надя сползла с глиняной завалинки, уткнулась головой в мои колени. Я гладил ее узкую вздрагивающую спину, сдерживая слезы.
Вдруг из худого окошка просунулась рука и схватила меня за воротник рубахи.
- Идите спать, курята! - сказал басовито Васька Догони Ветер.
Утром до восхода солнца мы оба с Тимкой глядели через плетень во двор Васьки. Он запряг коренную, потом пристяжную лошадь, исподлобья бросая на пас сердитые и виноватые взгляды: все-таки он приходился нам троюродным дядей, и, наверное, совесть его была не вполне спокойна, что он оставлял нас одних. Он нахмурился, развязал мешок на телеге, отсыпал ведро муки и подал нам.
- Идите спрячьте, - сказал Василий, а сам скрылся в низких дверях сеней.
Я не двинулся с места.
Василий вынес на руках полусонную Надю, положил на телегу сверху мешков.
- Надя! - крикнул Тимка.
Она подняла черную, с перепутанными волосами голову, поморгала и, улыбнувшись блаженно-дураковато, снова упала лицом на мешок, прислонившись теменем к котлу.
Василий ястребом вскочил на телегу, разобрал вожжи, и кони вынесли телегу за ворота.
Только теперь я, кажется, понял, что мы с братом осиротели, что матери у нас нет, отец где-то воюет.
- Тимка! Что же мы с тобой делать будем? Ведь мама-то умерла, одни мы! - Я больно сжал уши брату.
Губы его растянулись, и он заревел.
Во дворе появился Никанор Поднавознов со своими сыновьями. С удивительным проворством они выламывали оконные рамы в избе, где жила Надя, тащили какие-то доски из сеней. Ветер с разбегу ударял в пустые оконные проемы.
Вдруг наша калитка распахнулась, и во двор влетела Надя.
- Никуда я без вас не поеду!
Подъехал Васька Догони Ветер, сказал хмуро:
- Собирайтесь в дорогу. Видно, судьба моя канителиться с вами.
Выехали мы на следующий день. В пути у меня сильно разболелась голова, потом начало тошнить.
- Это от родниковой воды. Зря пил в жару-то, - сказала Надя, прикладывая к моему лбу мокрый платок.
Василии с опаской поглядывал на меня. В глазах у меня рябило, иногда курганы с выжженной жухлой травой начинали кружиться, вдруг то небо падало на землю, т;- земля оказывалась выше неба. Иногда казалось: парящго коршун садится на мою голову, вцепившись когтями L?
лоб. Усилием воли я отгонял от себя эти противные картины и тогда видел перед собой черные глаза. Но мутная горячая волна захлестывала мое сознание, и я опять к, - чался где-то высоко между небом и землей. Опомнился я в тени дерева на станции железной дороги. Человек в очках стоял надо мной.
- Куда вы его везете? У него сыпняк. Положите в садик рядом вон с теми горемыками, санитарка подберет.
- Где она, санитарка-то?
- Нынче одна санитарка - смерть. Ничего, справляется, зараза, походя валит человеков.
Удивительно покорно дал я снять меня с телегп отнести в садик и положить рядом с каким-то бредившим больным. Повернувшись на бок, я уставился взглядом на колесо телеги. Обод и втулка стояли на месте, а сшшы крутились. И я слышал голоса:
- Поблюдите за парнем. Возьмите вот пристяжную за труды. Через месяц я вернусь за ним.
- Ладно, помрет - мы не ответчики.
Колесо телеги завертелось вперед, потом назад, потом опять вперед и назад. И так оно крутилось бесконечно долго. И мне было больно в голове и тесно в груди оттого что колесо никак не наладится в своем вращении. Вдруг оно рассыпалось, спицы утоныпплись до размера вязальных игл, и иглы эти, вертясь и кружась, как остья ячменя на ветру, стали складываться в какое-то очень стройное здание. Но вдруг это здание рухнуло, и опять все снова началось.
Кто-то поднес к моим губам медную из орудийного патрона кружку с водой, и я увидал большую, как у отца моего, руку.
- Эх, дитё, дитё, видно, многое узнал за своп младые годы, - сказал кто-то.
- Голова вся в рубцах, спина в заплатах, нога будто укорочена... Куда его?
- Где все, туда и его.
- Не жилец он, вот что.
- Ну, об этом пусть у родителей ное! сердце.
А по степи все катилось и катилось огромное колесо на его ободе был распластан я, и то лицом в душную пыль кидало меня, то подымало к медному, пышущему зноем небу...
Частъ вторая
1
Желто-суглинистой окраски коршун клекотал на моей груди, долбил железным клювом меж бровей. Меркнул свет. Медленно выплывал я нз тяжелого мрака беспамятства. Временами мгла рассасывалась, в седом тумане качались над землей нежнейшего рисунка деревья, призрачные, как маревое в степи виденпе? Не успев прозреть, я снова слепнул в кромешной тьме... Через мою втоптанную в пыль голову скакали косяки диких безглазых коней.
Но вот однажды замер стон степи, умолкнул скрип колес, и в уши мои просочился голос с хрипотцой:
- Отболел, отвалился от жизни, будто пласт земли отрезали плугом. Оставь, Алдоня, мальца, хворь выпила кровушку, земля съест кости. И о себе помыслить надо тебе?
Голос умолкал, а потом снова тек задумчивый:
- Ты, Алдоня, на мыслю не опирайся, мысля коварная, от тумана родилась. Душу слушай - душа из чистого воздуха. Уйдешь, а совесть подкинешь, что ли, кому?
Она догонит тебя, совесть-то, прищемит сердце. Подожди, предай земле мальчонку.
Ветерок обшарил мое лицо, заполз под ресницы, приоткрыл глаза.
Коричневые руки перекрестили меня, исчезли.
Меж ребристых горбылей шалашовых перекрытий густой синевой настоялось небо. Плескался пахнувший дынями знойный ветер, перебирая сохлые листья осинового горбыльника.
Я приподнялся на локти, привалился затылком к стояку.
Из круглого лаза шалаша увидал бахчи: дымчатые, резного узора плети арбузов прошвой испетляли супесь крутосклона, подсолнухи выжелтили впадину. Над сомлевшим желто-зеленым бахчевым разливом кипела на ветру медовая пыльца. Дремоту горячего полдня тревожило гудение безустальных пчел. Воском золотились у гороховой повители маленькие пчелиные домики.
