В период деятельности III Думы земства тратили на образование треть своих средств. При школах открывались библиотеки, проводились лекции, вечерние и воскресные занятия для взрослых, устраивались театральные представления. До Первой мировой войны тысячи учителей из государственных школ побывали на учебе в Италии, Франции и Германии. Росла экономика, бурно развивалось сельское хозяйство. С 1906-го по 1913 год площадь обработанных земель возросла на 16 процентов, а урожай на 41 процент. Крестьянский земельный банк выкупил у частных землевладельцев миллионы гектаров земли и передавал их крестьянам. К началу войны 89,3 процента всех пахотных земель находились в руках крестьян. Экспорт продукции вырос на 150 процентов. Крестьянские хозяйства доминировали на внутреннем и внешнем рынках, поставляя за границу три четверти зерна, льна и практически все масло. Наблюдался большой рост фермерских хозяйств, особенно в Сибири, где крестьяне вступили в фазу экономического развития по американскому типу. Перед войной все масло, которое вывозила Англия из России, производила Сибирь. Впоследствии даже некоторые коммунистические авторы признавали быстрое промышленное развитие России за время «конституционной пятилетки» в канун Первой мировой войны: «Россия стала быстро развиваться по капиталистическому пути, оставляя позади старые капиталистические страны, шедшие ранее впереди». Капиталовложения в промышленность были в три раза больше, чем в Америке. Именно в это время впервые на гастроли в Италию приехал еще неизвестный там певец Федор Шаляпин, с которым в Риме произошел любопытный эпизод, отразивший тогдашнее экономическое положение России.
Об этом в книге воспоминаний поведал читателям популярный до революции писатель и фельетонист Влас Дорошевич. Он находился в Риме во время приезда Шаляпина и удивился, когда узнал, что местные любители пения готовят провал Шаляпину, нанимая специальных людей – клакеров, которые должны были освистать певца. Удивленный этим, Дорошевич поинтересовался у римлян, почему они еще до концерта отрицательно судят о способностях Шаляпина. Ему ответили: «Сам факт его приезда в Италию – форменное нахальство. Оно подобно тому, как если бы мы из Италии привезли в Россию пшеницу!» Кстати, дебют Шаляпина в Риме прошел блистательно и ему аплодировали даже клакеры. Керенский любил Власа Дорошевича, с интересом читал его хлесткие фельетоны, рассчитанные на мыслящего читателя. После Октябрьской революции Дорошевич писал мало – он потерял своего читателя и, оставшись в России, пал духом, захворал и умер в 1927 году. А февраль встретил с восторгом… Полностью разделял взгляды Керенского.
Александр Федорович неоднократно замечал, что жизнь нормально развивающейся страны основана на принципе честной игры. Власти и простой люд в своих взаимоотношениях должны придерживаться определенных правил. Всякий раз, когда эти правила нарушают власти, начинаются злоупотребления. И тогда людям остается выбирать – либо смириться с произволом властей, либо встать на путь борьбы за свои права, прибегая к самым крайним методам. Эта своеобразная формула, выведенная А. Ф. Керенским, верна для всех времен. Он писал: «Побывав в самых разных уголках страны, с годами я приобрел представление о чувствах и чаяниях простых людей. Став членом Думы и изучив всю систему управления страной, я ясно осознал всю трагическую сложность отношений между правительством, формально несущим ответственность за благосостояние страны, и верховной властью, находящейся в руках безответственной клики невежественных и бесчестных политиков. Правящие и привилегированные круги русского общества совершенно не желают проявить независимость и передать власть трезвым, здравомыслящим людям. Стало очевидным, что распутинщина, превратившаяся в позор России, и беспомощность перед ней царя ставят Россию на грань нового тяжелого кризиса».
Предчувствие страшной беды мучило Александра Федоровича. Он даже дома не находил покоя от бесконечного потока мыслей, терзавших его сознание. Некому было открыть душу, не с кем было посоветоваться. Ольгу то ли не интересовали его волнения, то ли ей мешали домашние заботы, воспитание детей. Однажды он ранее обычного пришел домой, и еще не уложенный спать Олег бросился к нему:
– Папа! Папа! Поиграй со мной!
– Что?! – изумленно вымолвил Александр Федорович, ушедший в свои мысли, и легонько отстранил сына, обнявшего его за колени. Ребенок расплакался. В переднюю вошла Ольга.
– Почему плачет Олежек? – спросила она. – Ты ударил его?!
– Я? – удивился Александр Федорович. – Как ты могла подумать такое?!
– Могла! – обиженно вымолвила жена. – В последнее время ты стал груб. Отвечаешь резко и невпопад. Совсем не уделяешь внимание детям… И мне, – добавила она и смахнула слезу с ресницы.
– Извини, дорогая, – смутился Александр Федорович, и ему стало жутко от мысли, что она права. Он фактически забросил семью, мотаясь по стране, по собраниям, по различным встречам. Он не мог сказать Ольге о том, что много времени у него отнимает масонская ложа, но именно там он узнал Александра Ивановича Гучкова как доброго и искренне преданного стране человека. Одно дело – официальное выступление с трибуны Думы, другое – приватный откровенный разговор, при котором собеседники смотрят друг другу в глаза и от их взора не ускользнет даже мельчайшая фальшь.
– Ты знаешь, что Глеб переболел корью? – с укором произнесла жена.
– Когда?
– Во время твоего отъезда.
– Да, вспомнил. Ты говорила мне об этом.
– Тебе безразлично, Саша, – всплакнула жена, – ты домой-то пишешь?
Александр Федорович остолбенел от ее слов. Он интересовался событиями в Туркестане, но при этом даже не вспоминал, что там остались родные. Несомненно, и отец и мать наслышаны о его успехах, рады, что их сын становится все более и более известным в стране. Но одобряют ли они его деятельность? Мама гордится им. А отец? Он разрешил ему после окончания университета вести себя так, как он пожелает. Отец – умница, он не стал вмешиваться в деятельность сына. Он требовал одного – сначала узнать жизнь, а потом действовать. И сын выполнил его условие, но не разделял фанатичную преданность отца царской фамилии. Сначала он не хотел писать отцу, боясь получить от него гневный ответ, а потом вообще раздумал писать. Поступил глупо. Отец если бы и ругнул его, то по-отечески, желая добра. А мама… Она верила в него… Однажды сказала близкой родственнице, что Саша – необычный ребенок, пытливый, задумчивый не по летам… И будущее у него должно быть необычным. «Я люблю тебя, мама!» – мысленно обратился к ней Александр Федорович и поднял глаза на Ольгу. Ему показалось, что перед ним стоит не любимая жена, а женщина, с которой он привык общаться, не более. Похолодело сердце. Он понял, что надежда на возвращение былых и пылких отношений с Ольгой исчезает, если уже не рухнула. Но сыновья… Он их любит. Нежно. Они подрастут и поймут, почему отец уделял им мало времени. Он стремился построить новую Россию. А если не поймут? Зачем загадывать так далеко? Оля вышла из передней, уводя за собой Глеба. Он смешно засеменил по-детски неуклюжими ножками. Александр Федорович задержался в передней. Потом шагнул в комнату – к Ольге, детям, но мысль его уже витала далеко от них, хотелось сказать, крикнуть людям, что Россия может спасти себя, стать настоящей демократической державой и достичь этого без восстания и революций. Для этого необходимо ввести всеобщее избирательное право, гарантировать людям свободы. Можно обойтись без кровопролития. При воспоминании о Кровавом воскресенье Александра Федоровича всегда охватывал ужас. Он не доверял Гапону, не пошел с ним просить милости у царя, но, услышав выстрелы, поспешил к Зимнему. Площадь перед ним была усеяна трупами. Открытые глаза мертвых людей более всего поразили его. Они снились ему ночами, возникали при виде баррикад, вооруженных людей, целившихся в своих соотечественников. Ничего не видящие глаза, устремленные в неизвестность.
