Жребий первому преодолеть мост и захватить плацдарм на правом берегу выпал нашему полку. Наш батальон идет передовым. Мы стали готовиться. Из дивизии нам прислали бортовые автомашины и гужтранспорт - двуколки, запряженные парами.
Провели летучие партийно-комсомольские собрания и обсудили, как лучше и с минимальными потерями выполнить боевой приказ. Двигаться нам придется под сильным артогнем гитлеровцев - насыпь и мост ими хорошо пристреляны.
Да, фашисты не пожалеют снарядов, и пробиться на тот берег смогут немногие...
Такого я еще не испытывал ни разу! Вот он, тот час, когда каждый проверит свою судьбу. Уж тут останутся в живых только самые везучие!..
Завтра в сплошном огне трудно уцелеть. Это знают все, но никто не изменился в своем поведении. Я не увидел ни в ком даже маленького намека на обреченность...
Я сам себя чувствовал до каждой живой клетки. Мысленно перемотал всю свою "киноленту" пережитого... Думал, что дышу последний день... Думал о неотвратимости. Куда с насыпи сиганешь? Никуда. Болото слева, болото справа. Дорога только одна - вперед. А вперед как? Через сплошные взрывы?
И я решил проскочить этот путь только на лошадях - на двуколке. Знаю очень важную особенность лошадей: они не сбиваются со своего пути в самую сильную пургу и метель... Кони никогда не свернут с дороги, если будут взрывы со всех сторон... Лишь бы самим взрывом не убило их! Кони в темноте кромешной не заблудятся и не собьются! В шахте сам видел, как они без лампочки находят путь...
Выбрал пару монгольских лошадей с крепкой двуколкой.
Ездовой Моисеев спрашивает:
– Что, сынок, на лошадей больше надежда? - а сам похлопал по шее коня.
– Да, да, - говорю ездовому. - Кони надежней. Я сам работал в шахте коногоном и знаю лошадей хорошо. Никогда не подведут! Самые умные животные это кони.
Моисеев слушает меня и, видно, радуется: он ведь всю свою жизнь прожил около коней. Задел я самую звонкую струну в душе его, и он по-простому и по-свойски кричит:
– Правильно, сынок! Лошади умнее людей! Они только сказать не могут, а понимают лучше нас!
В вещмешках у нас было достаточно всякой еды, и мы расположились под двуколкой закусить.
Моисеев вдруг смотрит на меня вопросительным взглядом и спрашивает:
– Слушай, сынок, ты под Сталинградом был или нет?
– Был, - говорю.
У него глаза округлились:
– Твоя фамилия Абдулов?
А я ему отвечаю:
– Не Абдулов, а Абдулин.
– Так я же был в вашей минометной роте! - воскликнул Моисеев. - Помню и командира роты, Бутенко вроде бы. Суворова помню с бородкой... Меня тогда из минометчиков в трофейную команду отправили, по возрасту...
Я вспомнил уже сам.
– Да, - говорю, - тогда ведь из роты вас, четверых старичков, перевели в трофейную!
Моисеев потускнел и сообщил:
– Убило их на Курской дуге.
Я сразу вспомнил своих семерых друзей-сталинграднев, которых смерть догнала тоже на Курской дуге... И, честно сказать, не обрадовался я, что наши дороги перекрестились с Моисеевым тут перед смертельным броском через Ворсклу...
Подошел к нам разведчик, еще один старый знакомый со Сталинградской битвы - армянин Амбарцумьянц Григорий Леонтьевич. Он и его друзья ходили обследовать пойму и нигде больше не могли найти места для переправы на правый берег: всюду болота непролазные...
Амбарцумьянц Григорий мой ровесник или года на два старше. Очень сильный, хоть и ростом невелик, с меня. Выразительные большие глаза. Три кубаря на петлицах. Разведчик. Мы знали, что он из особого отдела штаба корпуса. Когда Григорий приходил к нам в батальон, то не дай аллах, если тыл задерживает боекомплекты или харчи! Никогда не спрашивал, сам видел все недостатки в батальоне. И никогда до трибунала дело не доходило: он ограничивался беседой о добросовестном выполнении обязанностей во что бы то ни стало. Григорию все были рады, особенно на переднем крае...
Амбарцумьянц темпераментно похлопал по холке нашего "монгола":
– Эххь, кони вы, мои конньи-и!.. А ты, Мансур, как думаешь? На конях лучше ведь махнуть, а? - И, широко открыв глаза, медленно двигая веком, моргнул мне.
Я ему предложил присоединиться к нам в десант.
Он обошел коней кругом, обследовал копыта и подковы. Оглядел двуколку дубовую и воскликнул:
– Добро! Я с вами. А как вы думаете: ехать или на своих двоих?
Я ему сказал, что лично я буду "на своих двоих", Моисеев на двуколке, свой автомат и вещмешок с патронами и гранатами я положу в двуколку. Буду бежать рядом с двуколкой и держаться вот за эту веревку, намотав ее на кулак.
Гриша выслушал меня и сказал:
– Правильно. Я тоже побегу рядом.
И так мы, трое сталинградцев, составили свой экипаж. У всех судьба одинаковая, и неужели завтра всех нас троих догонит смерть?!
Поужинали втроем. Натаскали корм лошадям. Оставили себе продовольствия на утро, а остальное скормили коням. Они съели все наше угощение: и хлеб, и кашу пшеничную, и сахар. Наши судьбы сплелись теперь с судьбой лошадей из далекой степной Монголии. Сплелись вместе перед великим испытанием пять живых существ. На войне я много раз видел, как умирают раненые лошади. Они стонут, как люди, и глазами просят помощи или смерти. Стонут грудным стоном - по-человечески... Милые мои кони, не подведите нас завтра, мчитесь во весь свой лошадиный дух только вперед! Не испугайтесь взрывов, которые полыхнут перед вашими лохматыми головами!..
Лезут мне какие-то молитвенные слова и ниточкой тянутся бесконечно. Прилег я на землю, и полились думы... Моисеев тоже не спит всю ночь. Видимо, свои думы думает... Когда я присел рядом, показывая, что я не сплю, он мне говорит:
– Не о себе думаю. Я прожил свою жисть. Семью вырастил. Семь дочерей... Все увидел, все пережил... А вот ты и Гриша пацаны еще. Ничего не спытали мужского счастья. Дажить и не обнимались с бабами... Скильки зятьев полегло, а!.. - И качает головой мужчина - отец семерых дочерей.
Рассветает. Я подошел к лошадям, которые стояли распряженные, но привязанные к двуколкам. Кони мордами поникли к земле и, может быть, тоже думают свои думы. .
Запрягли коней. Сходил и принес в торбе воды прохладной из колодца. Напоил их. Все готово. Ждем сигнала. Мы знаем, за кем нам держаться в след, когда будет команда "пошел!". Перед нами тоже двуколка с хлопцами.
Вот проехали к голове колонны штабные. Сейчас, вот-вот, помчимся в неизвестность, но вперед, на врага.
В душе моей равновесие. Все плюсы и минусы равно расположились на ее крылах.
Загромыхали двуколки. Впереди" началось движение. Раздаются команды и распоряжения, кому куда. До смертельной дороги еще километр или два. Будем выезжать к ней скрытно: многочисленными переулками, огородами, кустарником...
Мы тоже - с короткими остановками - трогаемся. Кто-то кого-то впереди кроет хриплым матом...
Мы втроем на двуколке, а потом, на смертельной тропе, мы с Гришей спрыгнем и побежим с разных сторон двуколки, держась за веревки.
Самые первые наши экипажи уже рванули вперед. Автомашины, артиллерия, кони, люди неудержимо набирают скорость и силу напора. Теперь уже ничто не остановит эту силу, даже смерть... Фашисты открыли шквальный артогонь из орудий всех калибров. Снаряды и мины с душераздирающим воем и рычанием полетели на насыпную дорогу, будто хотят сровнять ее с болотами.
Но движение не остановилось, и на большак виражами выскакивают все новые и новые экипажи. Фашистские снаряды начали доставать и тех, кто стоял еще, ожидая очереди. Подошел и наш черед.
Мы лихо, с ходу влетели на большак, и кони сами, понимая свою задачу, задрав высоко короткие лохматые хвосты, взяли в галоп. У впереди мчащейся такой же двуколки кони попались горячие, и мы еле успевали за ними, но интервал надо держать не меньше двадцати метров на всякий случай...
Моисеев бросил вожжи и, как клещ, вцепился в борта двуколки, чтоб не выбросило его. Мы с Гришей на ходу спрыгнули и налегке, держась за веревки, привязанные к передку двуколки, мчимся на своих двоих...
Бежать легко, но дышать нечем: сверху на нас, как из гигантского люка, сыплется земля, песок, болотные водоросли, нос забивает грязная влажная пыль, легкие дерет дым и метан, который попер из болотной мешанины...
Снаряды рвутся вокруг с такой скоростью, что все поднятое в воздух не может сразу упасть обратно - взрывы подбрасывают снова и снова...
Впереди уже сплошь воронки, и двуколка прыгает - вот-вот развалится. Я уже подумал, что надо было к постромкам привязать наши веревки. Сейчас развалится двуколка, и кони умчатся одни. Без коней пропадем!
А кони мчатся все быстрей, в густой пыли и дыму я могу разглядеть только сверкающие подковы...
Глаза мельком выхватывают картинки: летящие под откос отдельные детали машин, от пушек, от двуколок... Мелькнул - живой еще! - оскал оторванной лошадиной головы, кувыркнувшейся в черно-зеленую мешанину болота... Мелькнула - о ужас! - чья-то заголенная и окровавленная спина без головы и рук...
