…Пришел летчик Капулло, высокий, сильный, порывистый. Через левую руку небрежно перекинут кожаный реглан, в другой, как и у Хохлачева, — шлем с очками и барограф.
— Самолет готов? — твердо спросил он. — Кто полетит?
Пауза. Я с удивлением посмотрел на Кирилла. Что с ним? Да он побледнел! Толкаю его локтем:
— Ну что же ты, Кирилл?!
— Я… я полечу, — еле слышно пробормотал Кирилл.
Капулло энергично повернулся к нему.
— Вы? Отчего же молчите? Вот вам барограф. — Повернулся к Овчинникову, протянул ему фуражку: — Возьмите. — Надел реглан, шлем, очки, тщательно застегнулся. — Садитесь! — И полез в кабину.
А Кирилл был одет так же, как и я в тот раз: штаны, чувяки и рабочая блуза на голое тело. Ведь говорил же я ему!
Снял с себя блузу, подал:
— На вот, оденься.
Оделся как-то бессознательно. А вот шлем у него был! И очки! Настоящие. И где он их достал?
Кирилл забрался в кабину. Я подал ему барограф и, чтобы подбодрить, показал ему пальцем «на большой». Он кисло улыбнулся.
Мы с Овчинниковым подергали за винт. Мотор запустился, и Капулло, погоняв его на всех режимах, приказал убрать колодки.
Я помахал Кириллу рукой, он не ответил.
Пробыли они в воздухе около часа. Сели, подрулили, выключили мотор. Я подбежал к самолету, когда Капулло и Кирилл уже из него вылезли. У летчика было недовольное лицо, и он что-то выговаривал Овчинникову, а тот пожимал плечами и разводил руками, потому что тут мы были ни при чем: самолет не наш, просто Овчинникова попросили подготовить его к полету.
Кирилл стоял у хвоста самолета или вернее — висел на передней кромке стабилизатора и, держась за него обеими руками, громко икал. Его тошнило.
Я сбегал в кладовку за чайником, набрал из крана воды, налил полную кружку.
— На вот, выпей и ополоснись.
Выпил, и его тут же вырвало.
— Нагнись, я полью тебе на голову.
Он приходил в себя медленно: икал, стонал, пошатывался. В его глазах все еще вставало на дыбы: опрокидывался горизонт, вращались горы, зияла пустота и мчалась навстречу земля. Все было высоко, грандиозно, непривычно, а оттого и страшно. Ну, а когда Капулло, проверяя устойчивость самолета, поднял обе руки над головой, и самолет, задрав нос, в жуткой невесомости стал заваливаться вправо, Кирилл чуть не умер от страха. Тут его затошнило и вывернуло наизнанку. Барограф при этом он, конечно, уронил, за что и получил хороший нагоняй от летчика.
— Нет, — заключил свой рассказ Кирилл, — пусть медведь летает, у него шкура толстая. А я… я изнеженный маменькин сыночек, приученный спать на перинке, есть булочку, размоченную в молочке, и манную кашку. Да! И еще конфеты. И пирожное! У меня другой мир. Другой. Весь в рамочках. Позолоченных. Куда уж мне!
Долго он потом, копаясь в себе, безжалостно, словно изгоняя злого духа, исступленно занимался самокритикой.
Школы летчиков — где они? Как в них поступают? Что для этого надо? Эти вопросы одолевали меня. Но толком мне никто не мог ничего объяснить.
Разыскал Дубынина. Он теперь бригадир клепальщиков. Солидный стал, в плечах широкий.
— Да, слышал, есть такие школы, а вот как в них попасть, не знаю.
— А где бы узнать?
— Да сходи в Осоавиахим или в военкомат, там и узнаешь.
— Легко сказать — сходи! Я же работаю, а в выходной и у них выходной.
— Ну тогда иди в ячейку. Разыщи Воронкова, он у нас Осовиахимом заворачивает.
Воронкова я нашел в конторке. Он сидел с каким-то парнем и писал объявление. Я шагнул через порог. Он поднял голову.
— А, здорово! Чего тебе?
— Да вот, в школу хочу. В летную.
Воронков почесал переносицу:
— Гм!.. В летную — не знаю, а вот в снайперскую разнарядка есть. Стрелять умеешь?
— Умею, — сказал я. — Из рогатки.
Оба прыснули.
— Нет, я по-серьезному! — все еще смеясь, сказал Воронков.
— И я по-серьезному! — вскипятился я. — Что, не веришь? Ставь пузырек на пятьдесят шагов, враз расшибу! Только вот рогатки нет.
— Ладно, — сказал Воронков. — Тогда вот что: после обеда зайдешь сюда, вступишь в Осоавиахим, и я включу тебя в стрелковую группу, будешь готовиться к соревнованиям.
Я взорвался:
— Слушай, Виктор! Какого черта ты мне голову морочишь? Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему! Мне школа нужна, понимаешь? Летная. На летчика учиться, а ты…
Виктор поднялся из-за стола и, сжав губы, крепко щелкнул меня пальцем по лбу.
— Думать надо! Вот этим котелком! Осоавиахим — это тебе дверь в школу! Понял?
Щелчок был внушительный, но еще внушительней были слова: «Дверь в школу», и они охладили мой пыл. Я даже застыдился своей несообразительности.
Я вступил в Осоавиахим и стал посещать стрелковые курсы, которые открылись в нашем районе.
Инструктор-латыш по фамилии Айва был точен и строг, и это нам очень нравилось. Группа наша была большая, все производственники и комсомольцы с предприятий нашего района. Занимались по-серьезному; отрабатывали стойки, положения, позиции, знакомились с разными системами оружия, в том числе со снайперским. Стреляли в войсковом тире: из малокалиберных винтовок, из трехлинейки, из трофейных английских винтовок «Росса» со скользящим затвором и с диоптрическим прицелом и даже из нагана.
Я старался изо всех сил нащупать эту самую «дверь в школу», и дела у меня шли неплохо. По окончании курсов на стрелковых соревнованиях города я, выйдя далеко вперед по стрельбе из нагана и из трехлинейки, занял первое место. Обо мне появилась статья в газете с моей фотографией, и в Осоавиахиме я стал «своим».
Все хорошо, конечно, — портрет, слава, свита мальчишек, называвших меня почтительно «снайпером», но… это было не то. Я искал «дверь», открыл ее и вроде бы вошел. А где же школа? Я же летчиком хочу быть!
Чуть ли не каждый день забегал после работы в ячейку Осоавиахима:
— Ну как?..
— Нету пока разнарядок.
Шел домой разочарованный, опустошенный, стараясь избегать встреч со знакомыми, потому что они, переживая за меня, задавали мне такие же вопросы: «Ну как?» И я отвечал им, пряча глаза: «Нету пока разнарядок».
И вдруг — есть! Объявление в газете: «…набор курсантов в третью объединенную авиашколу ГВФ…»
Бегу к Овчинникову:
— Александр Васильевич, отпусти, тут такое дело!..
— Гм!.. Ну, раз дело — валяй.
Валяю. Еду трамваем в город, в Осоавиахим. Меня встречают возгласом:
— А-а-а, наш снайпер пришел! Ну вот и дождался. Знакомься: представитель из школы Кабанов. Дима! Вот тот парень, о котором мы тебе говорили!
Кабанов моего роста, но плотнее и старше — лет двадцати. Круглолицый, со светлым чубом и голубыми глазами. Одет по форме: темно-синий китель с «золотыми» пуговицами и с эмблемой на рукаве, отутюженные брюки, до блеска начищенные ботинки.
