Соломоновича объявился им огромный вепрь, с диким хрюканьем и криком унесшийся в лесную чащу.
Такая вот история случилась пять веков тому назад в той самой Вятке, где сегодня я был должен выступать со своими стишками. Где мы только не оказывались и во что только не встревали, – развеселившись, подумал я.
На концерте было хорошо: и народу было много, и смешливого, по счастью. И получил я среди множества записок три очень хорошие.
Первая такая: «Игорь Миронович! У меня папа – еврей, а мама – русская. Утром хочется в Израиль, а вечером – водки. Что делать?»
Вторая – доверительная: «Дорогой Игорь Миронович, я готовлюсь стать матерью. Посоветуйте, как научить ребенка вовремя и к месту пользоваться ненормативной лексикой».
А третью написал интеллигент, разгневанный моими вольными стишками: «Таких евреев, как Вы, не было, нет и не надо!»
В антракте выступления, когда я надписывал вятичам книги, подошел (постояв в очереди) какой-то незнакомый человек и молча положил мне на стол небольшой томик. Я поблагодарил его, не посмотрев на подношение (часто дарят свои книги графоманы), а принеся его к себе в гримерную, сунул в пакет, оставив до гостиницы.
Как же намокли мои глаза, когда я рассмотрел эту книгу! И как же я ругал себя за то, что, хамский сукин сын, сразу же не среагировал на совершенно уникальный дар.
Это была книжка ручной работы, изданная в единственном экземпляре под названием «Сентиментальное путешествие Мироныча в Вятку». На изумительного качества плотной желтоватой бумаге, красной тушью каллиграфическим почерком там была переписана та главка из моей последней книжки, где я излагал свои впечатления о городе.
А еще было много моих стишков и легкие рисунки пастелью – виды Кирова/Вятки. Если к этому прибавить с большим вкусом сделанную обложку – тонкая дерюжка на картоне, то в руках у меня было настоящее произведение искусства. Позади, по счастью, значились координаты автора. Евгений Мусохранов оказался преподавателем экономики в Вятском госуниверситете, но настолько увлекся книгами ручной выделки, что уже подумывает бросить службу. На это удивительное ремесло он запал душой и сердцем года три всего назад, но уже сделал около сотни книг и поучаствовал во многих международных выставках. Искусствоведы только цокают языком, рассматривая его причудливые работы. Интересный у него принцип отбора авторов: под мастерское его перо (а между прочим, перья школьные – случайно сохранились в доме) попадает только то, что тронуло его душевно.
И я тайно возгордился, имена авторов услышав: Лермонтов, Бернард Шоу, Хармс и Зощенко.
Он также пишет своим немыслимо изысканным почерком трехтомную историю своей семьи: чтобы потомок через сотню лет с ней ознакомился и нить времен почувствовал.
Я все время этой книжкой хвастаюсь, настырно тыча ее гостям на каждой пьянке.
И другими любопытными книгами я был одарен в этом городе.
Сунули сперва мне томик, из которого узнал я, что под полюбившейся мне Вяткой пролегает с незапамятного времени разветвленная сеть подземных ходов. Полностью назначение этих обложенных кирпичом переходов неизвестно даже краеведам. Ну, тоннель от женского монастыря к мужскому даже мне понятен, только я бы лично где-нибудь на полпути вывел наружу лесенку и там соорудил часовенку – приют для подкидышей.
Понятен и подземный переход под рекой, чтоб можно было в тыл ударить осадившему город врагу. Но остальные (часть из них уже осыпалась от времени) – сплошная тайна тайная. А если к этому еще прибавить сотни мифов и легенд о закопанных под Вяткой кладах – словом, это счастье, что свои азартные подростковые годы я провел не в Кирове: давно лежал бы, засыпанный нечаянным обвалом в каком-нибудь из этих подземелий.
А потом досталась мне книжка о военнопленных гитлеровской армии – их тут было тысяч тридцать, в том числе был среди них и знаменитый немецкий летчик Эрик Хартманн, который сбил за войну триста пятьдесят два самолета противника, а потом оказался в советском плену аж на десять лет. И куда как сноснее жилось немцам в сравнении с сынами Страны Советов, что тут же рядом в лагерях сидели!
О солдатах и офицерах вермахта когда-то лично позаботился отец народов: усатый палач дорожил международным мнением. Да-да, еще первого июля сорок первого года (когда по всем фронтам отступала Красная армия) вышло «Положение о военнопленных», где было особое приложение. Там воспрещалось оскорблять военнопленных и жестоко обращаться с ними, предписывалось обслуживать их по нормам Красной армии. Отдельно оговаривалось, что «военнопленные обеспечиваются жилыми помещениями, бельем, одеждой, обувью, продовольствием и другими предметами первой необходимости, а также денежным довольствием по нормам, установленным Управлением НКВД СССР…».
Это «Положение» активно и назойливо сообщалось во все органы мировой печати, убийца миллионов ревностно заботился о гуманности своего облика. Речь шла не столько о еде, сколько о самой атмосфере заключения. Не было у немецких пленных одежды унизительно однотипной – они сохраняли свое обмундирование, и даже разрешались знаки различия и отличия. А на работу офицеры выходили только по собственному желанию.
И вдруг в книжке наткнулся я на сюжет, который меня поверг в часовой столбняк, и сигарет за этот час я выкурил почти что пачку.
В одном из отделений лагеря работал в госпитале пленный военврач по имени Конрад Лоренц. Тот самый основатель науки этологии, получивший в начале семидесятых Нобелевскую премию за «исследования социального поведения животных». Он, по счастью, выжил, и в его книгах часто попадаются наблюдения, почерпнутые из лагерной жизни.
А сидел я, машинально запаляя одну сигарету о другую, потому что живо вдруг вообразил, сколько ученых его уровня (да пусть и пониже) лежат в земле великих советских строек.
Мне как-то приятель дал ознакомиться с довольно редкой малотиражной книгой – «Репрессированные геологи». Там приводились краткие сведения о шестистах (приблизительно) геологах, прошедших через сталинские лагеря. Часть из них выжила, а остальные – даже не всегда известно, где погибли. Я сидел и думал о вполне реальном горестном и праведном мероприятии: вот если бы о физиках, врачах и химиках, биологах и всяческих гуманитариях такие собирались книги их коллегами – какой великий поминальник о далеко не худших россиянах вышел бы в России. И еще понятно, зримо стало бы, откуда нынешний упадок.
А еще давно хотелось мне узнать побольше о страшном Вятлаге, одном из огромных подразделений ГУЛАГа. С этим гибельным лагерем сплошного лесоповала были у меня связаны какие-то очень личные чувства: там отбывал свой первый срок Саша Гинзбург – великая, по-моему, личность в истории российского свободомыслия, здесь отсидел (и выжил, слава Богу) замечательный поэт Борис Чичибабин, общение с
