Впоследствии он установил в ее темнице телевизор и радио. «Так что я развивалась все больше и больше, — рассказывала Наташа. — Потому как очень много читала, я решила, что могла бы тоже писать романы. И начала писать в разных записных книжках, это не походило только лишь на личный дневник».
Были ли эти заметки о побеге, о любви, о заключении, нечто вроде «Папийона»[14]? Наташа хранит тайну от мира так же, как и хранила от Приклопиля.
Хотя она и вверяла свои мысли и мечты бумаге, она заявила, что Приклопиль соблюдал ее право на частную жизнь. Она вспоминала, что он никогда не входил в ее комнату — после побега она называла ее по-разному: либо комната, либо тюрьма — без стука.
«Повелитель» пал до такого уровня, что стал исполнять роль слуги за необыкновенно короткий срок. Также стало очевидно, что в его намерения не входило причинять Наташе вред. Если он замышлял, чтобы она полюбила его, то готов был делать все, в том числе и воплощать в жизнь прихоти, которые быстро начала диктовать она.
Наташа продолжила: «Мой дневник и все, что я писала, принадлежало лишь мне. Он никогда даже не заглядывал в мои записи, в мое личное. Однако довольно беспардонно вмешивался, когда дело касалось обычных бытовых вещей вроде того, как именно мне надо мыть свою зубную щетку и тому подобное. Но мои записи принадлежали лишь мне одной. И он никогда не входил в мою комнату просто так, без предупреждения».
Возникла система поведения, которая поставила Наташу в необычайное, но прочное положение. И она справлялась лучше, чем это получилось бы у многих взрослых. Генерал-майор Герхард Ланг, представитель пресс-службы австрийской полиции в деле Наташи, рассказал, как он заперся на пять минут в темнице, дабы испытать и понять, что она пережила во время своего заключения:
Я многое повидал на своем веку, но это нечто новое. Поразительно, как трудно туда забраться, как прекрасно замаскировано место и сколь мало там пространства, когда оказываешься внутри.
Она держалась там взаперти более полугода, прежде чем ей было позволено выходить наружу. Я же находился там менее пяти минут и едва вынес это. Тишина, безнадежность и отчаяние от ощущения отрезанности от всего внешнего мира. Это было просто ужасно.
Представьте себе, что же пережил ребенок десяти лет, запертый подобным образом. Она рассказала нам, что стучала по стенам пластиковыми бутылками и звала на помощь. Но прошло более шести месяцев, прежде чем он позволил ей подниматься наверх, да и то только принимать ванну да пользоваться туалетом.
Профессор Макс Фридрих, главный консультант-психиатр Наташи, заявил: «Она подвергалась пытке изоляцией. Самой жуткой ее разновидности, когда жертва полностью отрезана от внешнего мира».
Полиция полагает, что Приклопиль в течение первых дней и недель ее заточения проявлял по отношению к себе крайнюю самодисциплину. Он обзавелся тем, что всегда его раздражало, и перед ним встал вопрос, как теперь этим «наслаждаться».
Изнасиловал ли он ее? Она никак не прокомментировала их сексуальную связь, и полиция и окружающие ее эксперты разделились во мнениях.
Первая женщина-полицейский, с которой Наташа общалась после обретения свободы, говорила о «сексуальном насилии».
Наташа отказывается отвечать на какие-либо вопросы, касающиеся «близости», — позиция, которая сама по себе доказывает, что близость была. В одном из своих загадочных ответов в беседе с полицейскими следователями, позже напечатанной австрийским «Ньюс мэгэзин», она сказала: «Вольфи не был сексуальным зверем, равно как и я. У нас были нежные взаимоотношения».
Однако вопрос о физической стороне этих взаимоотношений, сложившихся в силу обстоятельств и развившихся благодаря ее сильному характеру, не снимается. Наташа, окружившая себя адвокатами сразу же после побега, угрожает подать в суд на газеты, где бы они ни издавались, если они назовут ее «сексуальной рабыней», хотя сама отказывается рассказывать, что между ними происходило. Австрийские средства массовой информации цитировали несколько полицейских источников, утверждавших, что ее изнасилование было «неизбежным», хотя она и отказывается признать или опровергнуть, что какие-либо сексуальные отношения имели место.
Если у нее был сексуальный контакт с ним до того, как ей исполнилось шестнадцать лет, тогда он виновен в нарушении законов Австрии и большинства других европейских государств. Если же это произошло после и по обоюдному согласию, тогда Приклопиля можно было привлечь к ответственности только за похищение. То, что он решил свести счеты с жизнью, когда Наташа начала свою заново, сберегло уйму электроэнергии в кабинетах Министерства юстиции Австрии.
Эта скрытность Наташи мутит воду всей саги, а ее формулировки приводят в недоумение весь мир: как же понятие «нежность» можно отнести к человеку, похитившему ее? В чем выражалась эта самая нежность, в какой физической форме, остается секретом, все еще хранимым Наташей. Она стала женщиной, способной прекрасно понимать своего похитителя и сочувствовать ему: оказавшись на свободе, она даже просила прессу прекратить писать о нем, так как считала, что подробности причинят боль его пожилой матери.
Нежный — быть может, иногда. В другое же время он мог — и довольно легко — проявлять свою жестокую, расчетливую сторону, благодаря которой он и похитил ее без всякого сожаления. «Он говорил мне, что постоянно звонит моим родителям, — вспоминала она. — Они получат меня назад, если будут готовы заплатить ему 10 миллионов шиллингов. Он показал мне клочок бумаги, на котором были записаны телефоны моих мамы и папы. Но сообщал мне, что трубку никогда не берут. Потому что я, наверное, не так уж и важна для них».
Ее похититель начал использовать выражения вроде «мы сидим в лодке» — немецкая фраза, подразумевающая сотрудничество и оторванность от всех остальных, — и разглагольствовать о том, что «ты и я — мы единственные, кто имеет значение», и «мы принадлежим друг другу навечно». Изредка они смотрели репортажи о поисках Наташи, и она, случалось, переживала жуткое чувство, наблюдая, как полицейские ищут ее тело в местах весьма далеких от маленького загородного дома ужасов.
По словам Наташи, Приклопиль на протяжении недель и месяцев пытался сломить ее чередованием жестокости и заботы. Она говорила, что очень скоро поняла, что если будет «хорошей», то будет вознаграждаться новыми книгами, одеждой, сладостями, — поэтому она старалась быть «хорошей». А Приклопиль принялся создавать, по собственному представлению, ту красавицу, которая, как надеялся, из нее вырастет.
