уходила. Она смотрела на них с явным, веселым любопытством, переводя глаза с одного на другого.
Так стоять было неловко. Федя счел себя вынужденным сказать несколько слов.
– Вы, вероятно, очень скучаете?
Федя густо покраснел оттого, что сказал такую пошлую вещь. Он принял карандаш и стал его ввинчивать и развинчивать.
– Спасибо. Да! Скука… Ни человека! Знай это, я бы непременно поехала по скорой линии. Но отчего вы здесь стоите, зайдем в салон, сядем, там рояль есть.
Она первая вошла в салон, за ней – Федя. Ему показалось, что армянин как будто нарочно отстает. Действительно, он прошмыгнул мимо дверей и остался на палубе. Федя в первый раз в жизни оказался наедине с женщиной, которая, несомненно, была очень красива и весела, а он, Федя, такой тюлень. Лучше бы он сам прошмыгнул мимо дверей, и проклятый армянин остался бы с ней. Теперь отдувайся. Федя очень сердился на себя, что он начал разговор таким пошлым образом, и силился сказать что-нибудь умное.
Что бы такое ей сказать? Разве что-нибудь про Нижний, как место скрещения фантастического Востока и коммерческой Европы?
Между тем женщина, увидев, что армянин исчез, весело улыбнулась, и в ее улыбке промелькнуло что-то хитрое и очень довольное. Она бросилась на диван, заложила руки за затылок и закинула одну ногу на другую, выставив носок лайковой серой туфельки.
– Боже, как скучно на этом пароходе на Волге, – сказала она, глядясь в сторону, в трюмо, – как несносно путешествовать!
– Я, наоборот, нахожу все прекрасным.
– Что же прекрасного?
– Вид на Нижний.
– Нижний, ах, да это трущоба! Пыль, грязь.
– Я не говорю о городе, я говорю о том, каков он издали. Вид на Кремлевскую стену замечателен.
– Ничего не нахожу хорошего в старой стене. Ну, не будем браниться. Лучше будем друзьями. Сядьте. Что же вы стоите, как… Вы еще очень молоды. Сколько вам лет?
– Мне? Семнадцать.
– Боже, как вы молоды! Куда вы едете?
– Я еду на хутор. У нас есть хутор в К.
– Счастливец! А я… – незнакомка слегка пропела это «я» и взглянула на Федю. – Я еду к мужу в Царицын.
– Что же тут ужасного?
– К мужу! Поймите!
– Ну?
– Ах, какой непонятливый. Ну, садитесь хорошенько, я вам расскажу.
Федя понял, что «хорошенько» значит «ближе». Он сел ближе и определил, что расстояние между его плечом и ее составляет приблизительно два вершка.
– Ну, вот. Так вы говорите, что тут ужасного? Так ведь вы не знаете моего мужа, да? Ну, а если я вам скажу, что мой муж ужасный человек?
– Ужасный?
– Книжный. Ненавижу книжных людей.
– Он ученый?
– Ну, ученый. Он адвокат. Когда он приехал в Варшаву, так мой отец мне сказал: или ты за него выйдешь, или я тебе посылаю отцовское проклятие. Ну, а у евреев отцовское проклятие, вы знаете, это такая вещь.
Федя чуть было не спросил – так вы еврейка? – но удержался, а только внимательно посмотрел на ее лицо.
– Так у отца был маленький магазинчик, а он был адвокат, у него были деньги, и он сказал: дайте мне Минну, и меня отдали. Меня зовут Минна. А когда мы приехали в Царицын, то он совсем не стал мне давать денег. Совсем. Вы понимаете – каждый день ссоры. Потом к нам приехал один артист, певец один, великолепный тенор. Он божественно поет. Поедем, говорит, с нами в турне, в Самарканд, в Ташкент, в Коканд и другие города. Их целая труппа была, и они давали концерты. Ну, я взяла у мужа все деньги и оставила его с носом. Теперь вы понимаете? Мой муж сделал плохую партию. Не советую вам жениться.
– И вы говорите это так спокойно?
– Чего же вы хотите?
Она вынула зеркальце, маленькую пудреницу и стала пудрить себе лоб и нос, особенно тщательно припудривая складки за ноздрями. Федя смотрел на нее с изумлением. Он уже забыл, что хотел говорить умное. Он уже чувствовал, что он глубоко презирает эту женщину, как и всех других молодых женщин на свете. Но ведь она столько вынесла… Нищенская еврейская лавчонка, скупой муж, тираны. Разве она виновата, что они такие? Ведь она говорит серьезные вещи. Должно быть, она ужасно много страдала. Федя вдруг почувствовал острую жалость. Хотелось поцеловать ее руки, хотелось, чтобы она как-то совсем по-другому говорила о своей жизни, не так, как будто она рассказывает анекдот.
Она спрятала пудреницу в ридикюль, их глаза встретились, и – о, чудо – она поняла его. Ее взор вдруг сделался скромным, простым, как бы просящим. Федя ужасно обрадовался и в свою очередь неловко улыбнулся. Незнакомка опять улыбнулась ему смиренно и открыла ему всю глубину своих глаз, которые, как Федя это заметил только сейчас, отсвечивали каким-то серым блеском. Но сквозь смирение он увидел в ее глазах серую искру, такую холодную, такую безучастную, что Федя весь съежился и подумал: эта женщина может убить.
Пароход подошел к пристани. Они вышли посмотреть. Федя не заметил, как она ушла. Когда пароход тронулся, она опять появилась радостная, сияющая. Они сели на палубе на соломенный плетеный диван. Незнакомка принесла несессер и стала полировать ногти.
– Этот несессер очень дешевый, но хороший, – сказала она. – В Варшаве все можно купить дешево. Вот мой костюм. Знаете, сколько он стоит? – она расстегнула жакетку и показала подкладку. – Тридцать рублей!
Феде было странно, что с ним говорят о цене костюмов, <и> он замолчал. Он недоуменно смотрел на эту женщину.
– Я все делаю сама. Я сама чулки штопаю.
Она приподняла юбку и показала очень изящную тонкую ногу в ажурном чулке. Действительно, выше туфли виднелась кое-как затянутая нитками дырочка.
Она унесла несессер и вернулась, без жакетки и шляпы, в белой с нежно-лиловыми прошивками блузке с шалью вокруг плеч. Шаль очень шла к ее южному лицу.
– Вот я вам покажу свою шаль. Это уж из Парижа, настоящая. Вот смотрите.
Она обернула шалью все свое лицо и сквозь ткань стала смотреть на Федю. Хоть не было видно ее лица, но Федя знал, что на него смотрят, он не хотел показывать этого. Но, вероятно, на его лице все-таки было написано смущение, потому что соседка вдруг расхохоталась.
– Ах, он отлично знает, что на него смотрят. Что же вы не отнимите у меня шаль? Или вам нравится, что на вас смотрят?
Федя нехотя стал отнимать шаль. Незнакомка отодвинулась. Он придвинулся. Она опять отодвинулась, он опять придвинулся, протягивая к ней руки. Он касался ее руки, ее плеч, когда, наконец, шаль
